в Империю и совпадала с ней до единой точки. Потомки, не столь преданные Изучению Картографии, сочли эту Пространную Карту бесполезной и кощунственно предали ее Жестокостям Солнца и Холодов. Теперь в Пустынях Запада еще встречаются обветшалые Развалины Карты, где находят приют Звери и Бродяги. Других следов Географических Наук в Империи нет.

Суарес Миранда, «Путешествия осмотрительных мужей», кн. IV, гл. XIV. Лерида, 1658

IN MEMORIAM ДЖ. Ф. КЕННЕДИ

Это старая пуля.

В 1897 году ее выпустил в уругвайского президента юноша из Монтевидео по имени Арредондо, несколько месяцев живший в одиночестве, чтобы его не заподозрили в сговоре с сообщниками. Тремя десятилетиями раньше тот же свинец убил Линкольна по преступному или колдовскому замыслу актера, которого шекспировские слова превратили в Марка Брута, покончившего с Цезарем. В середине семнадцатого века месть уже пользовалась им, чтобы посреди общей гекатомбы боя умертвить шведского короля Густава Адольфа.

А до того пуля принимала множество обличий, ведь пифагорейские переселения затрагивают не только людей. Она была шелковым шнурком, который на Востоке вручают визирям; винтовками и штыками, уничтожившими защитников Аламо{744}; трехгранным клинком, отсекшим голову королевы; темными гвоздями, пронзившими плоть Спасителя и древо Креста; ядом, который карфагенский военачальник хранил в кованом перстне; безмятежной чашей, осушенной под вечер Сократом.

На заре времен она была камнем, который Каин метнул в Авеля, и будет еще многим и многим, о чем мы сейчас не подозреваем и о чем можем только гадать, думая о людях и их необыкновенной, хрупкой судьбе.

Из книги

ИНОЙ И ПРЕЖНИЙ{745}

В КРУГУ НОЧИ

Сильвине Бульрич{746}

Об этом знали только питомцы Пифагора:

Судьба ведет по кругу и смертных, и светила;

Из атомов бессменных восстанет все, что было:

Златая Афродита, фиванцы и агóра.

Ударит вновь копыто могучего кентавра,

Чтоб в будущем, как прежде, упал лапиф, и снова

Рим канет, и раздастся в ночи многовековой

Из мерзкого зловонья стенанье Минотавра.

Придет черед все той же бессоннице угрюмой.

Рука, что это пишет, родится вновь из лона

Того же. Полвселенной опустошат знамена.

(Подобные сужденья легко прочесть у Юма.)

Вернемся ль мы обратно все в той же давней роли,

Послушны, словно числа в периоде, — не знаю.

Но кругом Пифагора меня стезя ночная

Ведет на тот же угол, в знакомое до боли

Предместье, в дом далекий, куда ступаю робко.

И путь ли мне на север, на юг или к востоку, —

Там голубые стены, плита у водостока,

Смоковница густая и путаная тропка.

Там мой Буэнос-Айрес. Несущее мужчинам

Любовь и деньги время мне дарит лишь виденья:

Угаснувшую розу, никчемное сплетенье

Проулков, вдруг звучащих мне именем старинным,

Моим — Солер{747}, Суарес, Лаприда{748} и Кабрера{749}.

И в отзвуках, плывущих почти потусторонне, —

Рассветы и побудки, республики и кони,

Счастливые победы и смерти с той же верой.

И площади зияют в полночном запустенье,

Как дворики в чертоге забытого владыки,

А улицы с их далью прямы и однолики,

Как коридоры смутных тревог и сновидений.

И снова ночь нисходит, любовь Анаксагора,

Чтоб вечность в смертном теле, как некогда, звучала

Бессменною строкою — конца или начала? —

«Об этом знали только питомцы Пифагора».

1940

ОБ АДЕ И РАЕ

Божественному Аду нет нужды

в блистанье пламени. Когда над миром

затрубят трубы Страшного суда,

когда разверзнутся земные недра

и племена, восставшие из праха

облепят неминуемую Пасть{750},

не будет им ни девяти кругов

горы вершиной книзу{751}; ни бесцветных

полей, где среди вечных асфоделей

бессмертный призрак лучника спешит

за недоступным призраком косули;

ни огненной волчицы на последнем

уступе в преисподней мусульман,

который ниже Адама{752} и пыток;

ни молчаливой ярости металлов,

ни Мильтоновой зримой темноты{753}.

Ни жгучим углем, ни трезубой сталью

не станет беспощадный лабиринт

теснить испуганные души грешных.

И не скрывается на дне времен

заветный сад. Для радости достойных

не требуются Господу круги

из света, концентрические схемы

Престолов, Херувимов и Властей,

ни призрачные зеркала хоралов,

ни беспредельные глубины розы,

ни гиблый блеск хотя бы одного

из всех несчетных тигров, ни прозрачность

бескровного заката над пустыней,

ни древний, первородный вкус воды.

Всемилостивому ни сад не ведом,

ни свет воспоминаний и надежд.

Как бы в стекле, во сне передо мною

возник обетованный Ад и Рай:

когда последние оттрубят трубы,

когда тысячелетний мир скрепят

печатями, когда сотрутся Время,

эфемериды этих пирамид,

черты и краски прошлого во мраке

кристаллизуются, представ лицом

недвижным, спящим, неизменным, вечным

(лицом любимой, может быть — твоим),

и видеть этот близкий, неизбежный,

вневременной и запредельный лик

и будет Адом для того, кто проклят,

и Раем для того, кто отличён.

1942

ВООБРАЖАЕМЫЕ СТИХИ

Доктор Франсиско де Лаприда{754}, убитый

22 сентября 1829 года повстанцами Альдао,

думает перед смертью:

Визжит свинец решающего часа.

Ночь душит ветром, ветер душит пеплом.

День на исходе, бой на переломе,

на этот раз победа не за нами

и гаучо одерживают верх.

Я, искушенный правовед, Франсиско

Нарсисо де Лаприда, возвестивший

свободу этим варварским краям,

врагом разбитый, брошенный своими,

размазывая пот и кровь на лбу

и позабыв о страхе и надежде,

бегу на Юг окраиной глухой.

Как потерпевший пораженье воин

в «Чистилище»