Вопреки утверждающемуся в современной российской историографии положению о том, что Россия была втянута вразрез с собственными интересами в «чужую игру» против Германии, с которой, особенно начиная с Франко-прусской войны, наблюдалось политическое сближение, подкрепленное «единством» культурного основания[407], в российском предвоенном официальном и общественном мнении вполне осознавалась опасность или даже альтернативность росту отечественного промышленного производства экономической экспансии германского индустриального гиганта. В российских деловых кругах широко транслировалось крылатое выражение министра торговли В. И. Тимирязева: «Мы не можем позволить, чтобы русская промышленность была полностью сокрушена германской индустрией»[408].

Возрастающая мощь Германии в конечном счете дестабилизировала сложившуюся расстановку сил мирового экономического пространства. Учитывая прямую зависимость эффективности оборота «экономического» капитала от емкости рынков, включение в борьбу за их обладание нового, быстро развивающегося «игрока», неизбежно обусловливало эскалацию напряженности международных отношений.

В отличие от все более укрепляющейся в канун «великой трагедии» уверенности европейского истеблишмента в неизбежности столкновения «ведущих экономик» актуальным оставался вопрос о возможности и составе союзов как акторов будущей войны. Имея в виду традиционные политические и экономические противоречия России и Великобритании, династические российско-германские, британо-германские связи, последствия боснийского и итало-турецкого кризисов, исход его решения был далеко не очевидным.

«В предвоенные годы, – пишет Макс Хейстингс, – европейские симпатии и антипатии не отличались незыблемостью, то и дело меняясь, перетасовываясь и перестраиваясь. Французы вступали в новое столетие с мыслью о возможном вторжении Англии, и в 1905 году Британия на самом деле вынашивала подобные планы. Какое-то время существовала вероятность, что Россия выйдет из Антанты и присоединится к Тройственному союзу»[409].

Новелла мировой экономической эволюции заключалась во вступлении планетарной цивилизации в очередной виток научно-технического прогресса, сопровождавшийся ростом массового производства, требующего новых рынков и источников сырья; появлении в системе международных хозяйственных связей нового, быстро растущего лидера – Германии, и, наконец, в обострении классовых противоречий и росте рабочего движения, одним из способов противостояния которому могла быть война, вызывающая волну патриотизма. В 1910 г. произошли баррикадные выступления в Берлине, развернулось широкое революционное движение во Франции. Для всеобщей стачки объединились углекопы и железнодорожники Англии. Воздвигались баррикады в Турине, Милане, Флоренции. Рабочие захватили власть в Фабиане (Италия), жестокой классовой борьбой был охвачен штат Колорадо (США), мощный революционный подъем всколыхнул Россию[410].

Осознание экономических успехов собственной страны позволило «железному канцлеру» Отто фон Бисмарку в речи 6 февраля 1888 г. в рейхстаге заявить: «Мы больше не просим о любви ни Францию, ни Россию. Мы не просим ни о чьем одолжении. Мы, немцы, боимся на этой земле Господа Бога, и никого более!» А уже в 1912 г. расстановка точек экономического соперничества позволила Вильгельму II утверждать: «Германские народы (Австрия, Германия) будут вести неминуемую войну против славян (русских) и их латинских (галльских) помощников, при этом англосаксы будут на стороне славян. Причины: жалкая зависть, боязнь обретаемого нами могущества»[411].

Росту экономического могущества Германии во второй половине XIX в. способствовало сразу несколько обстоятельств, обусловленных победным завершением Франко-прусской войны 1870–1871 гг. Военные успехи явились политическим основанием объединения Германии в давно конструируемую в немецком общественном сознании империю, окормляемую патриотизмом «германского рыцарства». В результате сокрушения давнего соперника Германия получила 5 млрд золотых франков контрибуции и богатые французские провинции Эльзас и Лотарингию[412]. Темпы, которыми развивалась немецкая экономика, превосходили темпы роста экономик других ведущих держав.

Производство основных видов промышленной продукции с 1887 по 1911 г.[413]

Быстро развивающаяся экономика требовала включения в ее орбиту нового хозяйственного пространства. «Если мы не приобретем вскоре новых земель, – писал Альбрехт Вирт в своей работе «Народное могущество и мировая война в истории», – мы неизбежно придем к страшной катастрофе. Все равно, будет ли это в Бразилии, в Сибири, Анатолии или Южной Африке, лишь бы мы могли веселиться и наслаждаться свободой и дать возможность нашим детям пользоваться в изобилии воздухом и светом в хороших условиях. Сегодня, как и две тысячи лет тому назад, когда варвары, кимвры и тевтоны, стучали в ворота Рима, раздается тот же крик, то в виде тоски и грусти по родине, то как хвастовская угроза, уже уверенная в будущем, крик все громче и все полнее: “Земель, новых земель!”»[414].

Если противоречия между великими державами, возникающими в результате освоения немецким капиталом Африканского континента, удалось купировать благодаря организованной сторонником сохранения стабильности международных отношений О. Бисмарком, Берлинской конференции (1884–1885 гг.), то территории, глубоко освоенные британцами и французами, стали камнем преткновения, преодолеть который мирными средствами не представлялось возможным.

Стратегия «Drang nach Osten», овладевшая политическим классом Германии, предполагала два направления движения: на юго-восток, через Балканы, Малую Азию и Месопотамию, к Индийскому и Дальневосточному регионам, и другое: на восток, в Россию.

Обоснование растущей враждебности к славянам (русским) немецкие идеологи искали в проблеме «восточных территорий традиционного немецкого влияния». «Большие территории, которые прежде были под германским влиянием, ныне снова подчиняются славянской власти, – говорилось в одном из популярных немецких изданий, – и кажутся навсегда потерянными нами. Нынешние русские балтийские провинции были прежде процветающими очагами германской культуры. Германские элементы находятся в Австрии, нашей союзнице, находятся под жестокой угрозой; Германия стала открыта постоянному мирному вторжению славянских рабочих. Многие поляки прочно укоренились в сердце Вестфалии. Только слабые меры предпринимаются, чтобы остановить этот поток славянства. Но остановить его требуют не только обязательства перед нашими предками, но и интересы нашего самосохранения, интересы европейской цивилизации. До сих пор неясно, сможем ли мы остановить этот поток мирными средствами. Возможно, вопрос германского или славянского превосходства будет решен мечом»[415].

Но эпицентр противоречий, возникающих в связи с экономической интервенцией Германии, приходился на первое направление – «движения на восток».

Развитие германского флота, сопровождавшееся организацией в различных уголках Мирового океана угольных станций, утверждением на морских путях и «мягким» проникновением в колониальные владения Франции и Англии, прямо затрагивало их интересы. Антагонизм вызывало усиливающееся экономическое присутствие Германии на Балканах, в Малой Азии и Месопотамии, где британский и французский капитал создал промышленные предприятия и активно инвестировался в местное производство.

Особый ущерб экономическая экспансия Германии наносила интересам Великобритании, которая в качестве «владычицы морей» стремилась препятствовать ее освоению южного океана и «ближней дороги» в Китай.

По мнению министра внутренних дел (1905–1906 гг.), лидера правой группы Государственного совета (1906–1915 гг.) П. Н. Дурново, экономические противоречия между Германией и Англией стали центральными в предстоящей мировой катастрофе. «Действительно, с одной стороны,