Она вдруг почувствовала внутреннее облегчение. Словно из огненной печи ее вытащили на холодный снег. Она погладила ладонью деревянный брус кровати, оперлась на правый локоть и, спустив ноги на пол, рывком встала. Обычного в таких случаях головокружения не было. Не веря в свою взявшуюся невесть откуда силу, она, торопясь и забыв от волнения надеть на себя халат, мелкими, торопливыми шажками, как можно быстрее, преодолела пространство, отделявшее ее от письменного стола, и рухнула в кресло.

Наверное, она должна была бы кого-то позвать, что она и собиралась сначала сделать. Но лежащая перед ней стопка белой чистой бумаги буквально ее ослепила — вывела опять из душевного равновесия. Вместе с тем она знала, что стоит ей слегка прикоснуться пером к листку бумаги, как тут же вновь она обретет покой и мудрость. Выберется из темноты. Соединится со своими махатмами, увидит на расстоянии их добрые участливые лица, их васильковые глаза, в которых — необыкновенная живость, вечное лето и тайна звезд.

Улыбаясь, она обмакнула перо в чернильницу и уже собиралась вывести первые буквы, как вдруг ее внимание отвлекло маленькое живое существо, появившееся на столе, — паучок-крестовик. «Давно на моем столе не убирали», — рассеянно подумала она, продолжая машинально смотреть за движениями паучка, наблюдая за его обособленной от нее жизнью. Она невольно задумалась, не знак ли это свыше, не намек ли на что-то важное, что она могла не углядеть, недопонять в лихорадочном хаосе последних дней — ведь сама ее жизнь висела на волоске.

Она с умилением взглянула на изображение своего Учителя — махатмы Мории. Его портрет стоял на мольберте в глубине комнаты и был, как всегда, убран белыми цветами: розами, жасмином и лилиями.

Она костяным ножичком для разрезания бумаг осторожно перевернула паучка. На верхней стороне темно-бурого брюшка ярко выделялись светлые пятнышки в виде креста. Такие же пятна были прихотливо разбрызганы и в других местах его крошечного тельца. Она удивилась появлению паучка на письменном столе. Как она знала, паук-крестовик — житель сырых мест. Он обычно селится около болот, вблизи озер и рек — там, где есть для него обильная пища: мухи и комары. Она вдруг ясно увидела, что паучок соткал паутину в виде колеса в пустой цветочной вазе, стоявшей на столе. Из кармических нитей ушедших жизней, заключила она, сооружает он колесо дхармы, вечного закона жизни.

Неясные странствия паучка по столу не прекращались. Он то подползал к его краешку и замирал у самого обрыва, то совершал паломничество к подножию китайской нефритовой вазы. Ей почудилось, что он нарочно кривляется перед ней, рисуется, как дурно воспитанный гимназист. Вообще его поползновения на владения столом были и смешны, и весьма неприятны. Она почувствовала к паучку антипатию. Он показался противным и опасным, словно был лазутчиком враждебного, непонятного ей мира и плел не паутину, а козни против нее. К тому же паук имел какое-то странное свойство с течением времени представляться все более и более плотоядным и агрессивным. Она безошибочно определила, что у него волчьи аппетиты, и от этого открытия ей стало не по себе. Пристальнее вглядевшись в паука, она обнаружила у него крошечное черное личико. Высохшее, обиженное и опрокинутое, с запавшими глазами, как у больного ребенка. Шестым чувством, атрофированным у большинства людей, она поняла, что паук очень похож, какой бы кощунственной и безумной выдумкой это ни показалось, на худосочного, с белесыми ресничками Юру, которого она любила больше жизни и который умер в пять лет.

Ей стало нехорошо. Она попыталась было преодолеть в себе это наваждение, но оно только усугубилось, что-то кольнуло ее в сердце, и она уже смотрела на паучка с несказанной жалостью и состраданием — вся боль мира отражалась в ее материнском взгляде.

Ясное сознание того, что она в состоянии помочь обойденной душе несправедливо отнятого у нее ребенка, было настолько всепроникающим, что она, продолжая окаменевшим взглядом смотреть на паука, сконцентрировала в себе всё оставшееся в ней тепло, всю волю и жизненную энергию, всю веру в возможность чуда с единственной надеждой — вернуть Юре человеческое обличье. Как будто предчувствуя, что уже стоит у провала в никуда, она напряглась из последних сил и выжала из почти переставшего биться сердца каплю великой вины к своему мальчику.

В то мгновение, когда она поняла, что ее жертва не напрасна и цель достигнута, она попыталась навсегда успокоиться в вечном Духе. Случилось это 8 мая 1891 года.

В сумасбродстве гордыни испытала она неизбывное одиночество и теперь с трудом обращалась, как бы умоляя простить себя за глупость, неповоротливость, замешательство к Тому, Кого при жизни поносила почем зря и Кто стал в конце концов ее единственной надеждой и опорой. На сей раз речь шла не о махатме Мории, а о Том, кто совершает настоящие чудеса во имя людского блага. Приобщаясь к Единородному и Всеблагому, она ощутила в самой себе творение Божие. Теперь ей предстояло обрести новую жизнь и новое мужество.

А. М. Фадеев, дед Е. П. Блаватской с материнской стороны

Е. П. Фадеева, бабушка Е. П. Блаватской с материнской стороны

Е. А. Ган, мать Е. П. Блаватской

Н. А. Фадеева, тетя Е. П. Блаватской

Е. П. Блаватская в молодости

В. П. Желиховская, сестра Е. П. Блаватской

Екатеринослав. С литографии первой половины XIX в.

С. С. Киселева (урожденная С. С. Потоцкая). Рисунок А. С. Пушкина

С. С. Потоцкая (графиня С. С. Киселева)

Лицевая и оборотная стороны конверта письма Е. П. Блаватской А. М. Дондукову-Корсакову