Московская губерния не уступала Смоленской в самопожертвовании. Сначала разметанные в разные стороны нахлынувшими на них армиями, крестьяне Московской губернии начали потом мало-помалу собираться; вооружались вилами, рогатинами, топорами, косами, а впоследствии запаслись ружьями, отбитыми у неприятеля, и не выпускали их из рук до изгнания Французов, бились с неприятелем, или одни, или соединенно с партизанами. Появление летучих отрядов бывало для крестьян истинным праздником, живым свидетельством, что наша армия недалеко и помощь близка. Священники, благословенные Синодом, увещевали прихожан защищать храмы Божии, стоять за Веру и Государя, почитать смерть против еретиков долгом христианским, гибель временную вечным спасением. Дьячки и пономари ополчались вместе с крестьянами. Редкий приход не ознаменовался каким-либо подвигом. В одном селе несколько крестьян, от испуга, поднесли неприятелю хлеб и соль. Вскоре Французы были выгнаны. Духовенство отслужило благодарственный молебен, и, когда встречавшие неприятеля стали подходить к Кресту, священник не допустил их к Распятию, сказав им: «Вы не Русские, вы не наши; вам не принадлежит торжество наше; поднося хлеб и соль, вы хотели, чтобы Французы восторжествовали над нами: удалитесь из нашего общества!»

Губернаторы, дворянские предводители и помещики рассылали для чтения по церквам и на мирских сходках увещания, написанные простым, но убедительным слогом. Замечательнее других следующее воззвание Графа Ростопчина: «Крестьяне! Жители Московской губернии! Враг рода человеческого, наказание Божие за грехи наши, дьявольское наваждение, злой Француз вошел в Москву, предал ее мечу и пламени, ограбил храмы Божии, осквернил алтари непотребствами, сосуды пьянством, посмешищем. Надевали ризы вместо попон, посрывали оклады, венцы с Святых икон, поставили лошадей в церкви православной Веры нашей. Разграбил дома и имущества; надругался над женами, дочерьми, детьми малолетними. Осквернил кладбища и до второго пришествия тронул из земли кости покойников, предков наших, родителей. Заловил кого мог и заставил таскать, вместо лошадей, им краденное. Морит наших с голоду, а теперь как самому есть нечего, то пустил своих ратников, как лютых зверей, пожирать вокруг Москвы и вздумал ласково сзывать вас на торги, мастеров на промысл, обещая порядок, защиту всякому. Уж ли вы, православные, верные слуги Царя нашего, кормилицы матушки каменной Москвы, на его слова положитесь и дадитесь в обман врагу лютому, злодею кровожадному? Отымет он у вас последнюю кроху, и придется вам умирать голодной смертью; проведет вас посулами, а коли деньги дает, то фальшивые; с ними ж будет вам беда! Оставайтесь, братцы, непокорными христианскими воинами Божией Матери, не слушайте пустых слов. Почитайте начальников и помещиков; они ваши защитники, помощники, готовы вас одеть, обуть, кормить и поить. Истребим достальную силу неприятельскую, погребем их на Святой Руси; станем бить, где ни встренутся; уже их мало и осталось, а нас сорок милльонов людей; слетаются со всех сторон, как стада орлиные. Истребим гадину заморскую и предадим тела их волкам и воронам, а Москва опять украсится, покажутся золотые верхи, дома каменны; навалит народ со всех сторон. Пожалеет ли Отец наш Александр Павлович мильонов рублей на выстройку каменной Москвы, где Он миром мазался, короновался Царским венцом? Он надеется на Бога всесильного, на Бога Русской земли, на народ, Ему подданный, богатырского сердца молодецкого. Он один Помазанник Его, и мы присягали Ему в верности. Он отец, мы дети Его, а злодей Француз некрещеный враг. Он готов продать и душу свою; уже был он и Туркою, в Египте обусурманился; ограбил Москву, пустил нагих, босых, а теперь ласкается и говорит, что не быть грабежу, а все взято им собакою, и все впрок не пойдет. Отольются волку слезы горькие. Еще недельки две, так кричать пардон, а вы будто не слышите; уж им один конец; съедят все, как саранча, и станут стенью, мертвецами непогребенными; куда ни придут, тут и вали их живых и мертвых в могилу глубокую. Солдаты Русские помогут вам; который побежит, того казаки побьют, а вы не робейте, братцы удалые, дружина Московская, и где удастся поблизости, истребляйте сволочь мерзкую, нечистую гадину, и тогда к Царю в Москву явитесь и делами похвалитесь. Он вас опять восстановит по-прежнему, и вы будете припеваючи жить по-старому. А кто из вас злодея послушается и к Французу преклонится, тот недостойный сын отеческий, отступник закона Божия, преступник Государя своего, отдает себя на суд и поругание, а душе его быть в аду с злодеями и гореть в огне, как горит наша мать Москва».

И в Смоленской и Московской губерниях народная война была ведена одинаковым образом. В селениях запирали ворота и ставили к ним караулы; у околиц устраивали шалаши, в виде будок, а подле них сошки для пик. Никому из посторонних не дозволялось приближаться к селениям; проезжающие, даже наши курьеры и партизаны, были задерживаемы и пропускались не иначе, как по точном убеждении, что они не враги. На уверения наших офицеров, что они Русские, едут по казенному делу или идут с отрядом на защиту Веры и Царя, первым ответом бывал выстрел или пущенный с размаха топор. С каждым селением партизаны должны были вступать в переговоры, и, когда, по окончании объяснений, спрашивали крестьян: зачем они, слыша, что с нашей стороны говорили по-Русски, принимали нас за неприятелей, поселяне отвечали: «Да ведь у злодея всякого сбора люди». Однажды православные истребили 60 человек Тептярского казачьего полка, приняв их за неприятелей, по нечистому произношению Русского языка. Жен и детей скрывали крестьяне в лесах, а сами были на денной и ночной страже, ставили часовых на колокольнях и возвышенных местах, клятвенно, целованием Креста и Евангелия обещаясь не выдавать друг друга. Они составляли партии; из малых деревень присоединялись к большим селениям и, ведомые кем-либо из отставных солдат или отважных товарищей и старост, во имя Бога и Государя нападали на неприятеля, ежедневно становясь страшнее врагам, по мере того как привыкали к кровавым встречам. Когда Французы бывали в превосходном числе, в таком случае против них употреблялись разные хитрости. Ласково, с поклонами встречая бродяг и фуражиров, поселяне предлагали им яства и напитки и потом, во время сна или опьянения гостей, отнимали у них оружие, душили их либо, выждав, когда неприятели уснут, припирали двери домов бревнами, окладывали сени хворостом и зажигали их, тешась криком и воплем незваных гостей Московского Царства, горевших вместе с избами. Трупы убитых бросали в колодцы, пруды и реки, сжигали в овинах. Старались, чтобы места, где зарывали неприятелей, не были приметны по свежей, недавно вскопанной земле, и для того на могилы бросали каменья, бревна, золу. Военную добычу, мундиры, каски, кивера и ремни жгли, чтобы новые приходившие шайки мародеров не видали следов погибших товарищей. Иногда крестьяне зарывали пленных живыми в землю или убивали их как хищных зверей. Иноземцы, шедшие против Бога и Руси, перестали в понятии народа казаться людьми; всякое мщение против них почитали не только позволительным, но законным, угодным Небу. Весть о бедствиях Москвы дала новую силу, новое ожесточение народному движению. «Французы жгут и грабят Москву!» – перелетало из уст в уста, было общим кликом, и никакие истязания не казались достаточными против злодеев. Зарево Москвы, виденное на 150 верст, и поругание церквей довели ненависть к Французам до исступления. Французы ли жгли Москву или нет, разуверять было не время: лишь только бы резали Французов.