Лейтенант выпрыгнул из машины и бодро и весело зашагал к безобразному каменному зданию, улыбаясь своей улыбкой торговца пивом. Христиан вошел вслед за ним в пустую, с грязными стенами комнату, единственным украшением которой, не считая писаря и трех обшарпанных стульев, была карикатура на Уинстона Черчилля, на которой он был изображен нагишом. Она была наклеена на картон и использовалась офицерами местного отряда СС в качестве мишени.

– Садись, садись, – сказал лейтенант, указывая на стул. – Устраивайся поудобнее. Не забывай, что ты совсем недавно был ранен.

– Слушаюсь, господин лейтенант. – Христиан уселся. Он сожалел, что взялся опознать тех двух французов. Он ненавидел лейтенанта и не хотел иметь с ним ничего общего.

– Ты до этого имел ранения? – любезно улыбаясь, спросил лейтенант.

– Да, – ответил Христиан. – Одно. Или, вернее, два. Одно тяжелое в Африке. Кроме того, имел легкое ранение в голову в сороковом году под Парижем.

– Три раза ранен. – Лейтенант на минуту сделался серьезным. – Ты счастливый человек. Тебя ни за что не убьют. Видимо, что-то охраняет тебя. Я знаю, что по моему виду этого не скажешь, но я фаталист. Одним на роду написано быть только раненными, другим суждено быть убитыми. Что касается меня, то пока что меня не задело. Но я знаю, что прежде чем кончится война, меня убьют. – Он пожал плечами и широко заулыбался. – Такова моя судьба. Поэтому я живу в свое удовольствие. Я живу с одной из лучших поварих Франции, а в придачу у нее есть еще две сестры. – Он подмигнул Христиану и самодовольно хихикнул. – Как видишь, пуля сразит человека, вполне довольного жизнью.

Дверь отворилась, и рядовой эсэсовец ввел высокого, загорелого мужчину в наручниках. Мужчина изо всех сил старался показать, что он нисколько не трусит. Он стоял у двери со связанными за спиной руками, и напрягая мускулы лица, пытался изобразить презрительную улыбку.

Лейтенант мило улыбнулся ему.

– Итак, – произнес он на плохом французском языке, – не будем тратить ваше время, месье. – Он повернулся к Христиану и спросил: – Это не один из тех людей, унтер-офицер?

Христиан уставился на француза. Тот глубоко вздохнул и в свою очередь уставился на Христиана. На его лице отразилось немое изумление и с трудом сдерживаемая ненависть. Христиан чувствовал, как в нем закипает гнев. В этом лице, тупом и вместе с тем отважном, как в зеркале, отражалась вся хитрость, злоба и упорство французов: насмешливое молчание, когда приходится ехать с ними в общем купе; иронический, едва сдерживаемый смех, когда вы выходите из кафе, где двое-трое французов где-нибудь в уголке потягивают вино; цифра 1918, нагло выведенная на церковной стене в первую же ночь после вступления в Париж… Француз хмуро посмотрел на Христиана, но даже в его кислой гримасе чувствовался беззвучный смех, таившийся в уголках рта. «С каким удовольствием, – подумал Христиан, – двинул бы я прикладом по этим гнилым, желтым зубам». – Он вспомнил о Бэре, таком разумном и порядочном, который собирался работать с такими вот людьми. И вот Бэр мертв, а этот человек все еще продолжает жить; он скалит зубы и торжествует.

– Да, – твердо сказал Христиан. – Это он.

– Что?! – воскликнул остолбеневший француз. – Что такое? Он сошел с ума.

С неожиданной для его довольно тучной и рыхлой комплекции быстротой лейтенант прыгнул вперед и ударил француза кулаком в зубы.

– Мой дорогой друг, – сказал он, – ты будешь говорить только тогда, когда тебя спросят. – Он стоял перед совсем обалдевшим французом, который, шевеля губами, старался слизнуть капельки крови, сочившейся из разбитого рта. – Итак, – сказал лейтенант по-французски, – установлено, что вчера во второй половине дня на берегу моря, в шести километрах от этой деревни, ты перерезал горло немецкому солдату.

– Позвольте, – начал было ошеломленный француз.

– Нам остается теперь услышать от тебя одну единственную деталь… – Тут лейтенант сделал паузу. – Имя человека, который был вместе с тобой.

– Позвольте, – возразил француз. – Я могу доказать, что после обеда я вообще не отлучался из деревни.

– Ода, – любезно согласился лейтенант, – ты можешь доказать все, что угодно, и собрать сотню подписей в течение одного часа, но нас это не интересует.

– Прошу вас…

– Нас интересует только одно, – сказал лейтенант. – Имя человека, который был вместе с тобой, когда ты слез с велосипеда, чтобы убить беспомощного немецкого солдата.

– Позвольте, – убеждал француз, – у меня нет никакого велосипеда.

Лейтенант кивнул эсэсовцу. Солдат не очень крепко привязал француза к одному из стульев.

– Мы действуем очень просто, – сказал лейтенант. – Я обещал унтер-офицеру, что он вернется в свою роту к обеду, и я намерен сдержать свое слово. Могу лишь пообещать тебе, что если ты сейчас же не ответишь, то скоро пожалеешь об этом. Итак…

– У меня даже нет велосипеда, – невнятно пробормотал француз.

Лейтенант подошел к письменному столу и выдвинул один из ящиков. Достав оттуда клещи, он пощелкал ими, медленно направился к французу и стал у него за спиной. Он быстро наклонился и схватил своей рукой правую руку француза. Затем очень ловко и небрежно, резким профессиональным движением он вырвал ноготь из большого пальца человека.

Раздался крик, какого Христиан не слыхал никогда в жизни.

– Как я тебе говорил, – сказал лейтенант, стоя за спиной француза, – я действую очень просто. Нам предстоит вести долгую войну, и я не склонен зря тратить время.

– Послушайте… – простонал француз.

Лейтенант снова нагнулся над ним, и снова раздался крик. На лице лейтенанта было спокойное, почти скучающее выражение, как будто он стоял у машины на фабрике кожаных изделий в своем Регенсбурге.

Француз упал вперед на веревки, которыми он был привязан к стулу, однако сознания не потерял.

– Это самая обычная процедура, мой друг. – Лейтенант вышел из-за спинки стула и остановился перед французом. – Это я сделал лишь затем, чтобы ты убедился, как серьезно мы смотрим на это дело. Ну, а теперь будь настолько любезен и назови мне имя своего друга.

– Я не знаю, я не знаю, – простонал француз. По его лицу градом катился пот, и оно не выражало ничего, кроме боли.

Наблюдая все это, Христиан чувствовал легкую слабость и головокружение, а крики казались совершенно невыносимыми в этой небольшой пустой комнате с карикатурой голого, похожего на свинью Уинстона Черчилля на стене.

– Я сейчас сделаю с тобой такое, чего ты и представить себе не можешь, – говорил лейтенант, повысив голос, словно муки воздвигли в сознании француза глухую стену, через которую с трудом проникали звуки. – Я говорил тебе, что я прямой человек, и я докажу тебе это. У меня не хватает терпения для долгих допросов. Я перехожу от одной меры к другой очень быстро. Можешь мне не верить, как я уже сказал, но, если ты не назовешь имя человека, который был с тобой, я вырву у тебя правый глаз. Сейчас же, мой друг, сию же минуту, в этой самой комнате, своими собственными руками.