Вспомним, как вел он себя, отработав «тигриную офицерскую походку»!

И дело не только в том, что он сидя выслушивал стоявших перед ним по стойке «смирно» подчиненных, что «отцов и дедов называл на «ты» (они его «на вы», конечно), что у него был денщик, «по благородному ординарец», что он требовал от него, чтобы он готовил ему «еду отдельно от солдатской», что ел свое «офицерское масло с печеньем», что заставлял солдат копать ему «землянки на каждом новом месте» (2). Все это предусматривалось уставом и существовавшими армейскими порядками.

А вот то, что он рисковал жизнями людей и посылал их на гибель, чтобы только «не попрекало начальство», т. е. чтобы выслужиться, — это уже на его совести. И гауптвахта на батарее, насчитывавшей всего 60 человек, — его собственное творчество. И вроде бы мелочь — снятый с «партизанского комиссара» ремешок, который преподнесли ему его подчиненные, — но мелочь показательная. Ведь не отругал, не осудил праведник своих подчиненных за грабеж, а с радостью принял краденое. Значит не видел в этом ничего предосудительного (3).

А вспомним поэму «Прусские ночи». Одного взмаха руки ее главного героя было достаточно, чтобы тут же без суда и следствия расстреляли ни в чем не повинную женщину. К нему под дулом автомата приводил ординарец для удовлетворения его похоти перепуганную на смерть немку (4)? Конечно, автор и лирический герой — не всегда одно и то же. Но в данном случае прототипом главного героя был сам автор.

А как А. И. Солженицын характеризует себя в «Архипелаге»: «вполне подготовленный палач», «может быть у Берии я вырос бы как раз на месте», «да ведь это только сложилось так, что палачами были не мы, а они» (5). Невероятно. Это значит, что по своим личным качествам автор «Архипелага» вполне мог быть не только арестантом, но и тюремщиком. И не простым тюремщиком, а «палачом». Да что там «мог быть». Разве, признавая свою командирскую жестокость, это он сказал не о себе: «В переизбытке власти я был убийца и насильник» (6).

Не всякий может написать о себе такое. И не только из-за отсутствия смелости, но и из-за отсутствия оснований для подобной откровенности.

Что же толкнуло А. И. Солженицына на такой шаг? Этот вопрос давно занимает его современников. И на него уже дан ответ — опасения, что подобные разоблачения могут быть сделаны другими. Это, как кто-то очень удачно выразился, опережающая откровенность. Потому что после подобных откровений любое подобное разоблачение может быть парировано утверждением: он ведь все осознал, сам себя осудил и давно исправился.

Осознал ли? Исправился ли?

Неужели «вполне подготовленный палач», пройдя лагеря, мог стать человеком? Ведь он сам пишет, что в ГУЛАГе существовали звериные законы («хоть ты рядом и околей — мне все равно» и «подохни ты сегодня, а завтра я») (7). Как же такие законы могли из палачей делать людей? И как можно говорить об исправлении, если Александр Исаевич так пишет о себе: “Жизнь научила меня плохому, и плохому я верю сильнее» и с иронией характеризует себя как «безнадежно испорченного ГУЛагом зэка» (8).

Вспомним, как, повествуя о конфискации своего “главного архива” осенью 1965 г., А. И. Солженицын изображал дело, будто бы, забирая свои бумаги у В. Л. Теуша (весь “главный архив” помещался в патефоне), он забыл проверить, все ли рукописи на месте, между тем, по утверждению писателя, В. Л. Теуш, беря из этого патефона некоторые рукописи, забывал класть их обратно и обнаружил это только после ухода А. И. Солженицына, а поскольку А. И. Солженицын в этот момент находился в отъезде и В. Л. Теуш сам собирался уезжать за город, он на время своего отсутствия передал «архив» И. И. Зильбербергу, у которого тот и был изъят вечером 11 сентября (9).

Такова солженицынская версия. Создавая ее, Александр Исаевич не знал, что через некоторое время И. И. Зильберберг опубликует протокол обыска на его квартире и нам станет известно содержание конфискованного «архива». Из этого протокола явствует, что у И. И. Зильберберга были обнаружены рукописи почти всех произведений А. И. Солженицына, которые к этому времени были написаны (за исключением романа «В круге первом»). Это около 200–300 страниц машинописного текста.

Что же тогда забрал Александр Исаевич у В. Л. Теуша? Ответ может быть один: хранившиеся у него материалы будущего «Архипелага». Но тогда получается, что он сознательно оболгал своего недавнего приятеля, обвинив его одновременно и в том, что он по своей безалаберности не вернул ему его рукописи, и в том, что передал их на хранение И. И. Зильбербергу. А чтобы усилить вину В. Л. Теуша, Александр Исаевич первоначально пытался отрицать факт знакомства с И. И. Зильбербергом. И вынужден был признать его только после того, как публично был уличен последним во лжи.

Не может не вызвать удивление и его отношение к К. И. Чуковскому. Человек, который оказал ему, еще только-только появившемуся в литературе, свое покровительство, человек, который, поверив его сказкам о возможном аресте, предоставил ему осенью 1965 г. свою дачу, человек, который завещал ему часть своего имущества, дочь и внучка которого оказывали ему бескорыстную помощь. Но, когда Корней Иванович умер, Александр Исаевич не пожелал с ним проститься.

С каким уважением, чуть ли не со слезами на глазах А. И. Солженицын описывает Ирину Николаевну Томашевскую, которая в значительной степени под его влиянием и для него взялась за кропотливейшую работу — текстологический анализ «Тихого Дона». А как он повел себя, получив известие о ее смерти? Может быть, бросил все и помчался, чтобы проводить ее в последний путь? Нет, он был очень занят. Он писал эпопею. А когда «в Москве у Ильи Обыденного служили панихиду по Ирине Николаевне, — пишет Александр Исаевич, — мне — никак нельзя было появиться» (10). Почему же нельзя?

В «Теленке» рассказывается, как Е. Д. Воронянская не исполнила требование А. И. Солженицына уничтожить имевшийся у нее экземпляр «Архипелага», как, оказавшись летом 1973 г. в КГБ, дала откровенные показания и как вскоре после этого, видимо, терзаемая раскаянием, покончила с собой. Как же реагировал на это Александр Исаевич? Вот свидетельство В. Е. Максимова: «Реакция нашего героя, большого человеколюбца, душеведа и христианина, на эту трагедию была библейски лапидарной: “Она обманула меня — она наказана”» (11).

Жестокость приведенных слов поразительна, особенно если учесть, что человек сам наказал себя смертью за проявленную слабость, и наказал не в последнюю очередь потому, что не мог после этого спокойно глядеть в глаза своему кумиру. «…Я, — отмечал по этому поводу В. Е. Максимов, — прожил жизнь, какую врагу не пожелаю, но нигде, даже на самом дне общества, ни от кого, даже от самого падшего, я в схожих ситуациях такого не слыхивал» (12).

При чтении «Теленка» нельзя