– Юкка![237] Дай еще юкки!

– Артуро! Сколько раз тебе говорила, не кричи за столом, – одергивает его мать.

Каждое из этих слов она словно выдыхает спиной. Ребристый свитер придает ей сходство с символом «Мишлен»[238], но белые слаксы его нивелируют, вызывая ассоциацию с покупателями яхт, которые никак не могут от них избавиться. Волосы утянуты в тугой понитейл, отчего брови, когда она ко мне поворачивается, кажутся задранными вверх. Гризельда Бланко. Глаза темные, уже с утра с макияжем, а губы намалеваны едва ли не больше, чем у девчонки, припавшей на материну косметику.

– Ты, пипка.

– Извиняюсь, чё?

– Что значит «чё»? Я не ясно выражаюсь? Или ты тормоз?

– Ма, ну ты проооосто отпад, – стонет старший.

– Что, guapo[239], нравится? – спрашивает она с покровительственной улыбкой.

– А то. Козе понятно, ма.

– Вот и перестань вести себя, как козел. «Ма» да «ма»… Скажи еще «ме».

Старший опять нарочито стонет, в то время как второй протягивает тарелку за добавкой.

– Ну и ты давай к завтраку, – указывает Гризельда сковородой на меня.

Я стою неподвижно, не вполне понимая, что она имеет в виду. Но тут Коричневый Костюм подталкивает меня вперед – вернее, припечатывает кулаком в спину. Старшенький смотрит на меня и отворачивается, младший задумчиво вымакивает соус, а мужик за все это время ни разу не отводит глаз от газеты.

– Достань ему тарелку, – командует Гризельда непонятно кому.

Мужик встает, без единого звука вынимает из шкафа тарелку, ставит на стол и возвращается к своей газете. Гризельда кладет на тарелку юкку, добавляет к ней чоризо из красной сковороды. Тарелка, похоже, предназначена мне.

– Мазафакер, ты ж мне бизнес похерил, – говорит Гризельда.

– Извиняюсь?

– Опять ты со своим «извиняюсь»… Ты, наверное, с ним и на горшок ходишь?

Младшенький смеется.

– Ну так какано?

– Не «какано», а «как оно», ма! Ты чё?

– Мои muchachos считают, что английский у меня недостаточно хорош. Я им говорю, что я американская бизнесвумен, а значит, мне и звучать надо по-американски, верно?

– А то, ма.

– Ну вот. А вы… то есть ты, я ж с тобой разговариваю. Ты – херило, который мне все обгадил. Сорвал мероприятие.

– Я не хотел. Твой парень…

– Тот парень уже исторический.

– Не «исторический», а «история», ма!

– Ах да, история. Тот парень уже история. Влип в нее безвозвратно. Так всегда бывает, когда даешь работу черноте. Ни дисциплины, ничего; палят весь твой бизнес на раз. Что он тебе сказал?

– Да ничего такого. Сказал, что сейчас здесь уроют столик с козлами-иммигрантами…

– А ну полегче насчет «козлов», putito.

– Извини. Сказал, что они с ребятами думают сейчас мочкануть каких-то там кубинцев. Короче, намекнул, чтобы я уходил. А я сказал об этом своему корешу Пако. А тот, когда услышал, сказал, что хочет предупредить своего товарища. Я думал, кого-то из вышибал или типа того, а не…

– Хватит трепаться. Твоя история, она… неинтересная. А знаешь, что интересное? Тех maricones не удавалось собрать вместе полгода. Полгода, хонко.

– Хонки[240], ма. Пиндосы, бля…

– А ну веди себя прилично за столом! – хлопает она ладонью по столешнице, и старшенький мгновенно затыкается. – Я тебе дам «бэ»!.. Ну так вот. Ты знаешь, кто я? Я американская бизнесвумен. А ты встал мне в кучу бабла, понял? Просто гору кэша. И теперь я хочу знать, как ты думаешь за это рассчитываться.

– Я?

Я в растерянности откусываю юкку. Если это моя последняя трапеза на этом свете, то логичней, чтобы это был завтрак. В эту минуту до кухни докатывается квохтанье телевизора: «А вот вам сорокафутовая горииилллааа!» Мужик так и сидит, уткнувшись в газету. Интересно, что ж такого должно произойти в Майами, чтобы с таким упоением об этом читать? А юкка, кстати, вполне себе ничего. Вообще, я от нее не в восторге, но как-никак это домашняя еда, а значит, по умолчанию должна быть вкуснее фастфуда. В эту секунду мне прилетает жесткая оплеуха. Кажется, Гризельда упрекнула меня в том, что я отвлекаюсь, но от оплеухи меня буквально перемкнуло. Рука сама юркнула в пиджак, да так быстро, что я даже не вспомнил: пистолет-то у меня тю-тю. Не успело мне ожечь лицо, не успела Гризельда отвести для удара руку со сковородой, не успел я даже обложить ее «злоебучей мандой» и «помесью мохнатого эмигранта с сапожной щеткой», как до слуха донеслись металлические щелчки. Пять, десять, все пятнадцать. Не помню, каким образом на кухню стянулись Гавайки, но они тут были в сборе. И Коричневый Костюм, и мужик за столом, и старшенький – все смотрели на меня, сурово сдвинув брови поверх и уставив стволы – «магнумы», «глоки» и даже один наган с ручкой из слоновой кости. Я встал и поднял руки.

– Сядь, – коротко сказал мужик за столом.

– И усохни, – добавила Гризельда. – Всем надо помнить: маму-джаму нужно чтить.

Розовая Гавайка подал ей желтый конверт. Гризельда вскрыла его и вынула фото, взглянув на которое всплеснула руками и смешливо фыркнула. Почему-то фотка повергла ее в охрененное веселье. Она сунула ее мужику за столом, а он посмотрел на нее с такой же каменной миной, с какой читал свою газету. Фотку он перебросил мне. Бумажка пронеслась веером, а приземлилась четко и аккуратно прямо передо мной.

– Говорят, аллигаторы предпочитают ловить добычу самостоятельно? – живо спросила Гризельда. – Ну так в следующий раз буду скармливать им мазафакеров живыми, а не мертвыми.

На фото был Бакстер. Аллигаторы не могли определиться, что делать с его головой. «Я не заблюю, не заблюю», – повторяй это из раза в раз и сумеешь этого добиться.

– Зачем же было убирать Бакстера?

– Как зачем? В назидание. «Имеющий уши да услышит», – говорила сестра из… Как это здесь называется? Ах да, женский монастырь. О-хо-хо. Бакстер обмарался, теперь вот ты… Но у моих ребят ушки на макушке, они все смотрят, проверяют. Ходит слух, что ты провернул в Нью-Йорке работенку, которую даже фараоны сочли чистой. Я буквально рассмеялась. Многие считают, что я неопрятна. Но какими же лажовщиками должны быть парни из Майами, чтобы на их фоне даже я смотрелась аккуратисткой? Так вот, слушай, что ты должен будешь проделать для меня…