Потому что, когда вы часами работаете лопаткой или киркой, успеваешь разглядеть своего потного коллегу под всеми возможными углами (девяносто градусов, шестьдесят, тридцать, один градус) и при всяком освещении (солнце, луна, карманный фонарик, галогенная лампа, светлячки) и тебе начинает казаться, что ты понимаешь этого человека, понимаешь до донышка, точно так же, как понимаешь, что находка нижней челюсти Proconsul africanus[435] с сохранившимися зубами не только навсегда изменит историю эволюции человека, но и приведет к тому, что твое имя отныне будут ставить наравне с именем Мери Лики. Ты, как и она, станешь всемирно известна, и тебя будут слезно просить написать длинную статью в «Британскую археологию». А человек рядом с тобой – словно перчатка, которую ты вывернул наизнанку и можешь рассмотреть все мелкие стежки, оторванную подкладку и дырочку на большом пальце.

Учтите, мы не пошли до конца. Не было непринужденного, как рукопожатие, секса, столь распространенного среди озабоченной американской молодежи (см. статью «Неужели ваш двенадцатилетний отпрыск – демон секса?», «Ньюсуик», 14 августа 2000 г.). Однако мы оба разделись и катались по кровати, словно бревна в реке. Его татуированный ангелочек не раз поцеловался с веснушками у меня на руке, и на боку, и на спине. Мы царапали друг друга из-за неловких движений (почему никто не предупредил, как мешает яркий свет и отсутствие нежной музыки?). Когда Мильтон оказывался сверху, он смотрел на меня со спокойным любопытством, словно лежал на берегу бассейна, разглядывая что-то блестящее на дне и подумывая, не нырнуть ли.

Сейчас я признаюсь в одной глупости. Целую минуту после, когда мы с ним лежали на Ханниной кровати, моя голова на его плече, моя тощая бледная рука закинута ему на шею, когда он сказал, вытирая пот со лба: «Адски жарко тут, или это мои глюки?» – а я, не задумываясь, ответила: «Это мои глюки», – в общем, мне было неописуемо хорошо. Он был мой американец в Париже, мой Бригадун.[436] («Юная любовь подобно розе пышноцветиста, – пишет Джорджи Лоуренс в своем последнем сборнике «Поэмичности» [1962], – и подобно молнии быстротечна».)

– Расскажи мне про улицы, – тихонько попросила я, глядя в потолок Ханниной спальни, белый и квадратный.

И тут же ужаснулась – фраза выплыла неожиданно, словно паровой баркас Викторианской эпохи, на палубе которого толпятся дамы с кружевными зонтиками. А Мильтон молчал – значит, я все испортила. В том-то и беда с Ван Меерами – всегда им хочется знать больше, копать глубже, раз за разом забрасывать в реку удочку, хоть и ловится одна только дохлая рыба.

А потом он все-таки ответил, зевая:

– Улицы?

Я еле собралась с мыслями:

– Ну просто… Когда ты был… в банде… Если не хочешь, не будем об этом говорить!

– Я с тобой о чем угодно готов говорить.

– Ох… Ну, тогда… Ты убегал из дома?

– Нет. А ты?

– Нет.

– Много раз хотел, но на самом деле не бегал.

Я растерялась. Я ожидала, что он смутится, станет отводить глаза и слова будут застревать у него в горле, как монетки в неисправном телефоне-автомате.

– Откуда тогда у тебя татуировка?

Он вывернул руку и, скривившись, посмотрел на ангелочка:

– Братец мой старший, Джон, чтоб его. На свой восемнадцатый день рождения с приятелями повел меня в тату-салон. Дыра страшная. Мы оба сделали татуировки, только он меня надул. Себе сделал саламандру, вот такусенькую, – Мильтон показал пальцами нечто размером с черничину, – а меня уговорил на эту здоровенную тухлятину. Видела бы ты, какое у мамы лицо было… – Он хмыкнул. – Это было эпично! Она в жизни так не злилась.

– А тебе сколько лет сейчас?

– Семнадцать.

– Не двадцать один?

– Вроде я в кому не впадал.

– И на улицах ты не бродяжничал?

– Что-о? – Он сморщился, будто от яркого солнца. – Я даже у Джейд на диване спать не могу! Люблю свою кровать, на ней матрас ортопедический… Эй, а откуда такие вопросы?

– А Лула? – Слова сами собой вылетали у меня изо рта, как будто твердо решили что-нибудь да разрушить. – Она в тринадцать сбежала с турком… Учителем математики… Его арестовали во Флориде и посадили в тюрьму.

– Что?!

– А у Найджела родители сидят. Поэтому он все время читает триллеры и не способен испытывать чувство вины, а Чарльза вырастили приемные родители…

– Ты серьезно? – Мильтон сел, глядя на меня как на бесноватую. – Найджел много чего способен чувствовать! Он до сих пор мучается, что в прошлом году бросил того парня, как его зовут-то… Рядом с тобой сидит на общих собраниях. И потом, у Чарльза родители не приемные!

Я нахмурилась, чувствуя смутное раздражение, какое испытываешь, узнав, что сплетня из бульварной газетенки не соответствует истине.

– Откуда ты знаешь? Может, он просто скрывает?

– А ты его маму видела?

Я покачала головой.

– Одно лицо, прямо как брат и сестра. А у Найджела родители не сидят. Кто тебе такое наплел?

– А как же его настоящие родители…

– Его настоящие родители, Эд и Диана, держат магазин керамических изделий.

– Они не сидели за то, что застрелили полицейского?

Тут Мильтон заржал в голос (я никогда не слышала настоящего ржания, но в данном случае это явно было оно). А когда увидел, что я серьезна и даже немножко разволновалась (наверное, щеки у меня были красные, как гвоздика), перекатился ко мне, так что матрас под нами крякнул. Припухшие губы Мильтона, его брови и кончик носа (с одинокой героической веснушкой) оказались почти вплотную к моему лицу.