На этом сходство заканчивалось, далее шли большие различия. Он обожал роскошь, был жаден до прелестей жизни, и его можно было купить благами. Только таким людям доверял теперь Коба. Но обладал он и довольно опасным качеством – был очень умным человеком с сильной харизмой.

Меня привезли в знаменитое дачное местечко Крцаниси. Здесь жила тогда (и, думаю, будет жить всегда) партийная элита.

У въезда в поселок стояла охрана. Наша машина проехала мимо большого дома и остановилась рядом с волейбольной площадкой.

На площадке проходил весьма поучительный волейбольный матч. Играли сам Лаврентий и… мои друзья, с которыми я виделся утром! Мне показалось, им стало несколько неловко, когда они заметили меня.

Берия – урод с толстым носом, отвислыми губами, жирный, с брюшком – играл очень ловко. Когда ему хорошо набрасывали мяч, жестоко «гасил». И тогда все (и мои друзья тоже) аплодировали.

Вот так угодничали вчерашние бесстрашные революционеры. Что делать – после Революции прошло уже двадцать лет…

Закончив игру (естественно, его команда выиграла), Лаврентий обратился ко мне:

– Я сейчас вымоюсь, немного погребу на лодочке, а ты меня жди. Пообедаем и отметим твое появление у нас. – И посмотрел в глаза как-то хмельно, беспощадно.

После чего бросился в море, поплыл, ныряя в волнах. Быстро вернулся – его уже ждал охранник с полотенцем. Стянул мокрые трусы, надел сухие, напялил белые брюки, белую рубашку и сел в лодку.

Были приличные волны, и лодка взлетала. Но он обладал, видно, недюжинной силой и работал веслами без устали. Греб и орал какую-то песню. В нем кипели энергия и ярость. (Я часто употребляю слово «ярость». Но состояние ярости – наследство Революции – покидало нас, ее законных детей, лишь с последним вздохом.)

Очередной молодой человек с выправкой пригласил всех игравших и меня пройти в дом. Это была двухэтажная дача, точнее, великолепно обставленный маленький дворец. Неслышно появилась обслуга – две юные девушки принесли вина. Я отказался.

– Зря, – усмехнулся один из моих знакомцев, недавно столь восторженно аплодировавших Берии. И прошептал зло: – Ждать придется долго… он ведь ебаться поехал. Сейчас поплывет на лодчонке мимо санаторских пляжей и выберет себе очередную, может, и не одну. У него свои комнаты во всех санаториях. И как его хватает на всех баб?!

Завели патефон, чтоб нам было приятнее ждать. Зазвучали, вероятно, любимые его пластинки: «Можно галстук носить очень яркий и быть в шахте героем труда…», «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…» и, конечно, «Сулико».

Берия появился через три часа. Три часа мы покорно ждали, пока он… И слушали пластинки, постепенно наливаясь вином…

Как ни в чем не бывало хозяин радушно пригласил всех в столовую. Огромный стол был накрыт. Еда – его родная, мингрельская: гоми (горячая каша из кукурузной муки с ломтями молодого сыра), лобио, сациви…

Во время обеда привезли народных любимцев – футболистов тбилисского «Динамо».

– Ты теперь культурой руководишь, – сказал мне Берия. – Вот перед тобой сидит главная народная культура, – и представил: – Цвет нашего грузинского футбола, товарищи Шавгулидзе, Джорбенадзе, Гашели. Им предстоит игра с испанцами – знаменитыми басками, чемпионами мира, – и обратился к футболистам: – Товарищ Сталин ждет от вас завтра только победы.

За обедом выяснилось, что Берия в юности хорошо играл в футбол.

Поев, он встал, попрощался и… пошел спать, так и не поговорив со мной. Он еще раз указал мне мое место. Я был холуем Кобы, теперь должен был стать его холуем.

Аресты в Тбилиси шли непрерывно. Арестовали многих старых партийцев, занимавших важные посты. И сейчас принялись за друзей арестованных. С арестованными партийными вождями дружили многие мои подопечные – знаменитые писатели и поэты. Взялись за них. Из тюрем поползли страшные слухи о пытках и избиениях. И люди искусства – люди нежные – спешили, дабы избежать Кобиной тюрьмы. Первым покончил с собой великий поэт Паоло Яшвили… Другой великий поэт, Тициан Табидзе, надеялся, что пронесет. Его арестовали.

Я должен был подписывать вместе с представителями НКВД постановления об аресте знаменитостей. Я подписывал.

Но были и наивные люди, не понимавшие, что их ждет в тюрьме. Среди таких – мой дальний родственник, поэт Дато Н. Он был жалким поэтом, но счастливым человеком. Он очень удачно влюбился – в себя. Помню, на каком-то застолье я, как положено руководителю, из вежливости спросил его:

– Что пишешь, Дато?

Он, радостно улыбаясь, ответил:

– Написал цикл о любви. Закрыл тему.

У него в доме всегда лежала раскрытая книга Данте. Себя он называл «человеком Дантовского помола». Но сейчас, пожалуй, впервые он усомнился в себе: скольких великих забрали, а он на свободе. Неужели он не великий?

Теперь Дато надеялся, что его попросту забыли, ждал ареста каждую ночь. Но его все не арестовывали.

Он не вынес позора. Надел черкеску с газырями, сел на коня и выехал на площадь, на которой стоял мой дом. Было утро, он гарцевал один по пустой площади. И кричал мне в окно:

– Подписывай обо мне! Почему, кацо, не подписываешь?

Я долго смотрел, как он лихо скакал, наконец мне надоело. Я открыл окно и сказал ему правду:

– Ступай домой, Дато! Ты не знаменитый поэт!

Легко было Дато, молодому, не знавшему Кобу. А я его знал…

Я, который ничего и никого не боялся, повторюсь, боялся одного – своего друга.

Не успел я по-настоящему освоиться в Тбилиси, как вдруг Коба вызвал меня обратно в Москву. Накануне отъезда я повидал его мать…

Все время, пока я жил в Тбилиси, я пытался навестить старую Кэкэ. Но Берия однообразно твердил: «Нецелесообразно».

И вдруг стало «целесообразно». Я понял: это приказ Кобы, он хочет услышать мой рассказ о матери.

Бывшая наша прачка обитала теперь в бывшем дворце Великого князя Наместника Кавказа. Офицер НКВД вел меня через длинную анфиладу темных нежилых дворцовых зал. Всюду – прежняя мебель, всюду – опущенные занавеси, только поблескивали в полутьме зеркала и хрусталь на люстрах.

В комнатах было холодно, видно, здесь долго никто не жил.

Наконец мы пришли к Кэкэ.

Из всех бесчисленных комнат дворца наша бывшая служанка выбрала самую убогую и крохотную комнатушку прислуги. И как мне потом рассказывали, никогда из нее не выходила. В черном платке, в черном платье вдовы Кэкэ сидела на аккуратно застеленной кровати. Она как-то ссохлась, стала совсем крошечной. Напротив нее на стульях сидели две точно такие же старухи – в черных платьях и в черных платках. И молчали. В углу, поблескивая пенсне и лысиной, стоял Берия. И тоже молчал.