— Скоты, детей не жалеют!..

Согбенная, впряженная в сани фигура бежит, надрываясь в постромках, и длинный огонь прокалывает ее, мотает и валит в снег.

— Заложников взяли, скоты… Басаевский почерк!..

Камера скользнула по воронке, парной и липкой. Прошла по человечьей ноге, у которой, казалось, было два коленных сгиба. По второй, с истерзанной штаниной и отломанным башмаком. Осмотрела пальто, расстегнутое на груди, и две руки, сложенные крест-накрест, словно в гробу. Остановилась на лице с открытыми немигающими глазами, на которые надвинулась тень от кожаной кепки.

— Стоп! — крикнул генерал. — Это Пушков!..

Камера заглядывала в лицо человеку, словно щупала ему лоб, а потом обозрела панораму с черной сверкающей рекой, по которой бежали рыжие отсветы, извивались желтые змеи, и люди сыпались в воду, а со дна взлетали буруны, словно на людей набрасывались страшные подводные твари.

— Отмотай назад! — приказал генерал. — Разве не видишь?.. Пушков!..

— Так точно! — охнул Сапега. — Как же мы просмотрели?!

И они снова смотрели пленку, лежащего на снегу начальника разведки, стараясь разглядеть в нем признаки жизни, какое-нибудь шевеление, облачко пара у рта.

— Вертолет!.. — приказал генерал. — Туда!.. — Он повернулся к начальнику штаба. — Сам полечу!.. Вывезем без посадки на мины!.. Спустим трос!..

— Вам опасно лететь, Геннадий Николаевич, — возразил начальник штаба. — Еще остались живые чеченцы. Могут из пулемета достать.

— Выполняйте! — приказал генерал. И снова перематывал пленку, смотрел на знаменосца, на волка, на отрока с блестящим кассетником.

И на Пушкова в осеннем пальто, с оторванными ногами, сложившего руки крест-накрест, как будто в гробу.

Вертолет с бойцами спецназа шел от Ханкалы на Грозный. Генерал поместился в кабине между первым и вторым пилотом, горестно глядел на мелькание полей, лесных полос, шоссейных дорог, по которым с неровными интервалами в обе стороны катили военные колонны. Город возник, как муть, затмевающая солнце. Как вялое курение больших и малых дымов, истекавших из развалин. Обглоданные коробки, клетчатые, без крыш, напоминали отпечаток огромной рубчатой подошвы, наступившей на землю. К вертолету из дымов потянулись бледные мерцания трассы. Видно, чеченский стрелок хотел зацепить машину, стреляя из пулемета в зенит. Вертолет отвернул от города, черкнув винтами закопченное небо, и пошел над заводами. Над серебристыми цистернами, башнями, жгутами трубопроводов, круглыми, как огромные футбольные мячи, хранилищами бензина. Сунжа среди снегов казалась черной лентой. Отблеск солнца сначала бежал по глазированным снегам, а потом лег на воду, как желтая латунь. Подвесной мост рухнул в реку, и от него на воде дрожала длинная солнечная рябь, похожая на птичье перо. У берега, грязно-рыжая, рыхлая, потянулась гряда мусора — комья тряпья, бумаги, расщепленные доски, грязные ворохи, гниль, нечистоты, ржавые потеки, бесформенные жеваные клочья. Словно по берегу проехал огромный мусоровоз, роняя из контейнера отбросы. Летчик снизил машину, пошел по изгибу реки над замусоренной бахромой. И среди тряпья, бумаги, разбитых саней, на истоптанном, изрытом снегу стали видны тела, в камуфляже, в черных бушлатах и куртках, раскинувшие руки, воздевшие к небу мутные лица, заваленные на бок, уткнувшиеся в снег. Остатки чеченской колонны, истерзанной минами, посеченной огнем пулеметов.

— Ниже!.. Прочешем!.. — крикнул генерал в ухо пилоту.

Вертолет приблизил к земле скользящую рыбью тень. Снизился, так что винты гнали в реке солнечные тусклые вихри. Медленно пошел над мертвыми. И все, кто был в вертолете, — генерал, подполковник Сапега, прапорщик Коровко, бойцы спецназа, — все смотрели, как под днищем проплывают бородатые лица с открытыми ртами и остекленелыми глазами, текут ошметки тканей, словно растерзанное лоскутное одеяло, чернеют в снегу воронки взрывов со следами копоти, тянутся ржавые следы, соединяющие воронку с застывшим телом.

— Где-то здесь!.. Повиси немного!.. — перекрикивая грохот винта, приказал генерал пилоту. Он углядел знаменосца, вмороженного в снег вместе с зеленым полотнищем. Ветер за ночь свернул и скомкал ткань, и волка не было видно. Где-то рядом, у знамени, судя по видеозаписи, находился Пушков. И генерал его увидел. Его обращенное к небу лицо. Сложенные крест-накрест руки. Ноги с нелепыми, неестественными перегибами, рыжую кровь.

— Стоп!.. — крикнул он в ухо пилоту. — Держать сектора обстрела!.. — обернулся он к бойцам спецназа, которые уже открывали иллюминаторы, просовывали стволы пулеметов. — Спускай трос!.. — приказал он Сапеге. — Земли не касаться!.. Мины!..

Вертолет колыхался в воздухе, раскачивая над Пушковым тень. В открытый проем дул ветер. Прапорщик Коровко спускал металлический тонкий трос с крюком-карабином. Свесил ноги, обхватив башмаками тонкую сталь, медленно стекая вниз по тросу, ближе к земле. Его отнесло от Пушкова, он делал пилоту знак, и тот, управляя машиной, возвращал ее к маленькой кровавой воронке, у которой лежал начальник разведки. Кругом было много заледенелых следов, валялись сани с покосившимся пулеметом, и рядом, в снегу, у головы полковника, с которой упала кожаная кепка, виднелась лепестковая мина. Коровко опасливо коснулся стопой земли, поместив ее в воронку от взрыва. Расстегнул пальто на полковнике, почувствовав твердое, неживое тело. Подцепил трос к поясу, закрепив карабин, поддернув, от чего тело дрогнуло. Стал карабкаться вверх, и пока он возвращался на борт, вертолет косо пошел, набирая высоту, подальше от опасного места, и Пушков, оторванный от земли, чуть прогнувшись в спине, похожий на циркового гимнаста, полетел в небесах. Он летел над рекой, над убитыми, над ворохами растерзанного тряпья и изуродованного оружия, над полем брани, которое он усеял телами врагов и теперь был взят за это на небо. Летел над солнечными пустыми полями. Пилот долбил из курсового пулемета прозрачную, в дымке, лесопосадку.

Валентина Пушкова боялась одинокого печального вечера, когда Москва медленно и устало гасит желтые морозные окна, заметает снегом пустеющие, с метельными фонарями улицы, по которым мчится шальная «Скорая помощь», разбрасывая фиолетовые безумные вспышки. И тогда в ее пустом доме выступает из полутьмы большая фотография мужа и сына — торжественно-строгие, прижались друг к другу плечами, полковничьим и лейтенантским погонами. Валентине не хотелось оставаться дома, и она решила развлечься необязательными, необременительными пустяками. Выбрала для этого Театр эстрады, что разместился в Доме на набережной, предвкушая шутки чтецов, пародистов, песенки и куплеты пересмешников, хохочущую нарядную публику, среди которой ей не будет тревожно и одиноко.

Зал был переполнен. Смеялись шуткам и намекам на шутки и выражению лица, предварявшему шутку, самому виду выходящего на сцену артиста, перед которым ложились букеты, ставились корзины с цветами. А у нее было болезненное отчуждение от зала, от игривых актеров, от легкомысленных и часто остроумных анекдотов. Не покидала раздражающая мысль — как могут эти нарядные москвичи радоваться до слез мягким скабрезностям, милым гримасам, нехитрым пародиям, когда в это же время в дикой жестокой земле воюют их соотечественники, движутся с погашенными огнями броневики и танки и горит жутким ночным пожаром огромный город.