– Ну и пусть.

– Нет, не пусть. Неужели ты можешь быть такой неблагодарной?

– А как я должна выразить свою благодарность? Предложить себя? Один раз уже…

– Просто – подойди. Сама. Поговори с ним.

– Я ведь знаю, чем это кончится…

– Хоть бы и так.

– У меня муж, Олив. Я не хочу обманывать его снова.

– Какая же ты дура! Ты так до сих пор ничего и не поняла…

– Чего я могла не понять?

Олив начала какое-то слово и вдруг замолчала так резко, будто рот ее зажала железная ладонь. Лицо ее, и без того темное, стало почти черным – особенно губы и круги вокруг глаз.

– Олив!..

– Тихо. Прошу тебя… сделай, как я говорю…

– Да. Да, я… пойду.

Тетя Олив была особо внимательна с ним. Настолько, что делалось неловко: в конце концов, он уже большой. А тут – даже в корабельную уборную со смешным названием «гальюн» она его провожала и ждала, приложив руки к двери. А когда она сама отходила ненадолго, рядом оказывался дядя Игнат. Вот с ним было по-настоящему интересно…

На самом носу поплавка сидел, свесив босые ноги, матрос с толстой удочкой в руках. Поплавок, похожий на полосатый мячик, лениво переваливался с боку на бок. Потом он вдруг напрягся, пустил кружок по воде – и провалился вниз, будто его и не было.

Удилище выгнулось, матрос откинулся назад. Слышно стало, с каким свистом леска режет воду.

– Держи крепче, матрос! – крикнул дядя Игнат. – Там хороший хвост! Сейчас прыгнет!

Вода вспенилась, мелькнула черная спина. Потом – из воды вылетела, изгибаясь, раскинув длинные плавники-крылья, необыкновенно красивая и сильная рыба, перевернулась и рухнула, взметнув косой фонтан. Матрос накручивал мотовило, подтягивая ее к себе. Поднесли треугольный сачок на длиннющем шесте. Рыба долго не шла в него…

– Она очень красивая, – сказал Билли. Рыба лежала на палубе, вздрагивая. – Я не хочу видеть, как ее зарубят.

– Пожалуй, я тоже, – сказал дядя Игнат. – Давай-ка прогуляемся на корму…

Они были первыми, кто увидел маленькое черное пятнышко на востоке. Казалось, за горизонтом идут в плотном строю три-четыре парохода…

– Я так и не сказала тебе «спасибо»…

– Сказала. Я помню, что сказала.

Он стоял неподвижно, смотрел мимо, говорил не оборачиваясь. Если бы не страшная тишина, окутавшая корабль, его бы просто не было слышно.

– Все равно: спасибо тебе. Я знала, что ты поможешь.

– Просто так совпало… Не будем об этом. Обошлось.

– А о чем будем?..

– Ни о чем. Извини, мне надо бы побыть одному.

Светлана вспыхнула, отшатнулась. Повернулась уйти…

– Постой! – другим, испуганным голосом сказал Глеб. – Прости, не уходи, я сказал глупость. Мне очень трудно сейчас…

– Только тебе?

Кажется, он даже скрипнул зубами.

– Хорошо, – сказала Светлана. – Я не уйду.

Она вернулась, встала рядом, положила руку на плечо. Плечо было каменным.

– Дэнни совсем плохо, – сказала она. – Он умрет?

Глеб кивнул.

– Я ничего не смогу сделать, – сказал он. – Эти ариманитские штучки… может быть, ты слышала о них.

– Я много чего слышала. Не знаю, чему верить.

– Наверное, всему. Добавь разве, что они страшно расплачиваются за свои умения. Блистательное исключение – их высшие. Те умеют перекладывать расплату на головы паствы.

– Какие же мерзавцы…

Глеб пожал плечами, чуть повернулся к ней.

– Думаешь, я лучше? – спросил и посмотрел в глаза.

Она вдруг задохнулась.

– Ты не представляешь, сколько грязи, крови… сколько предательств… ради чего? Ведь в конечном итоге – пустота… – он замолчал. Лицо его померкло. – Я так долго и много размышлял категориями: народ… страна… уцелеть… победить… – они затерлись, понимаешь? Что мне народ? Большая толпа… А – страна, власть, благо? Такая битая условность, такой иероглиф… Но ведь меня никто не спрашивает, что я думаю обо всем этом, да и сам себя я не спрашиваю…

– Глеб…

– Я так люблю тебя, что мне ничего не надо больше, а получается – наоборот… чем ближе я к тебе, тем все безнадежнее и безнадежнее…

– Но это неправда. Я…

– Да.

– Что? Что?

– Ты моя. Ты самая моя, настолько моя, что так не бывает, но так есть. Поверь: мне наплевать на корону, на долг, на судьбу. На честь. Лишь бы быть с тобой, просыпаться возле тебя… И – смешно – это так просто сделать. И – так невозможно, что…

– Но – отчего?! – она почти кричала.

Он спрятал лицо в ладонях и покачал головой. Он качал и качал, и это было почему-то самое страшное.

– Они… что-то сделали… с Билли? – она выговорила это, чувствуя, как слова обжигают губы.

– И это тоже, – сказал он глухо. – Но это… преодолимо. Я… найду ключик, я знаю… Хуже – другое. Понимаешь… – он вдруг усмехнулся какой-то жалкой и отчаянной усмешкой, – меня ведь нельзя любить. Помнишь, какая была Олив? А я… отлепился от нее… успел – почти вовремя. Потому что, когда тебя любят, хочешь поделиться тем, что у тебя есть… а этого нельзя. И – иначе нельзя. Вот и все. Тебя хватит на полгода, не больше, – закончил он неожиданно жестко и отстранился.

– Поделиться? – тупо спросила Светлана. – Поделиться – чем?

Глеб не ответил. Он смотрел в другую сторону. Там, за кормой, небо будто намокло.

– Шквал идет, государь, – сказал кто-то сзади.

– Шквал, – согласился Глеб как-то виновато.

Светлана обернулась. Капитан смотрел на них укоризненно.

Туча была уже смоляной – и на полнеба. «Единорог» держал пока все паруса, идя под крутой бакштаг. На лаге было тридцать семь узлов. Левые корпуса почти ушли в воду, правые резали воздух. Палуба гудела и вибрировала так, будто под нею изнемогала мощная машина. Больше часа удавалось держаться на краю урагана, обгоняя валы, проходя их плавно и медленно, под острым углом. Тысяча сто тонн железа и стали казались почти игрушкой.

Но скорость перемещения урагана вряд ли была меньше шестидесяти узлов. Он нагонял, и нагонял уверенно.

Ветер пока был тоже терпимый – узлов пятьдесят. Паруса на пределе, но – держат его.

Длинные валы перечеркнуло наискось, изъязвило пенными рваными волнами.

Температура упала градусов на десять.

На островах Жемчужного такие ветра нежно зовут «раскатиками». Они приходят зимой и бушуют по три-четыре дня кряду. Выворачивая деревья и подмывая берега. Часто после раскатика выбрасывает на берег обломки мачт, круги, вамбуровые койки и жилеты…