Плеханова. В процессе формирования курса и кружка Колчинский изменился, но еще многое у него осталось. Всякой статьей, всякой фразой он восхищается, превращая ее в эстетическое наслаждение». Лезникову Самуилу Лазаревичу даже «показалось, что Колчинский подходит к тургеневскому Рудину». Напомним, что Рудин, «лишний человек», был типичным интеллигентом, которого автор заставляет обожать и ненавидеть одновременно. В ходе повествования выясняется, что он жаждет служить истине и добру, но ему не чужды тщеславие и кокетство, мелочность и деспотизм. Он склонен манипулировать людьми. Критики XIX века обнаружили в нем характерные черты отчужденной личности самого Тургенева: Герцен, например, иронизировал, что Рудин – это «Тургенев 2‐й, наслушавшийся философского жаргона молодого Бакунина»[924].

«У Колчинского нет жизненного опыта, – пояснял это сравнение Аврутин. – Благодаря этому он никогда не мыслит конкретно. Любую шутку Колчинский превращает в философию. Он недостаточно партийно закален». «Колчинский витал в небесах», все для него была игра. «Внешне Колчинский исправился, но действительно он не исправился. <…> Когда его пробирали за неуплату членских взносов и думали исключить из партии, то он угрожал физической смертью». Большевики рассматривали суицид как гнусную капитуляцию и находили связь между суицидом и интеллигентским самобичеванием[925].

Горохов добавил к портрету интеллигента: «Восхищение фразой – это сущность Колчинского. Все его поступки только более осторожны, но внутренне он не изменился… не чувствует нутра революции, видит только показную сторону. <…> Только обобщает, а не интересуется. Колчинский не болеет партийными вопросами. Он создает себе схемы партийных вопросов, но он не имеет партийной чуткости. РЕВОЛЮЦИЯ недоделала Колчинского. В университете из него выйдет фразеолог».

«Чему тут удивляться, – добавил Александр Юдин. – Теоретичность Колчинского была отмечена еще в характеристике аттестационной комиссии. <…> Колчинский все знает из книг, но конкретно завода не знает. Колчинский не знает рабочего». «Колчинский не усердно работал на субботнике», – согласился Дукин Павел Иванович. Колчинского вызвали на бюро «как уклоняющегося от физической работы – разгрузки дров». «Таким же он был и на практической работе. Причины эти в том, что он не имеет закала. Подполье еще не дает этого закала». Ефимов сгущал краски: «Кружок больше всего занимался Колчинским. С первых дней поступления Колчинск<ого> в университет чувствовался заносчивый человек, высокомерный. В личной жизни Колчинский себя проявил скверно. Перелом в нем совершился, но чисто внешний»; «Товарищи Колчинского разошлись с ним. Колчинский товарищей осыпает грязью».

За минуту до того, как занавес опустился, Колчинскому позволили замолвить за себя слово: «Много было передержек и перегибаний палки в другие стороны. Меня недолюбливали в кружке и поэтому обвиняют, выискивая разные отрицательные стороны. Т. Аврутин неправильно ставит здесь вопрос. В той среде, где я находился, я был одним из первых, и это повлияло, может быть, на меня в плохом отношении. Поэтому я и относился так к товарищам здесь. Рабочих я не знаю, как другие товарищи, но постоянно работал в массах. В Комсомоле мы работали дружно. Наивность же моя может быть исходит, потому что я не знал о склоках. У меня не было схемы. <…> Университет я за благодетельное учреждение не считал. Основную партобязанность в университете – учебу – я исполнил. Я иногда выражаюсь учено, но нельзя упрекать меня в излишней теоретичности. Перелом мой не только внешний, но и внутренний. Я осознал, что я сделал много ошибок, что касается фраз, то я восхищаюсь красным словом, но никогда фраза не идет у меня за счет содержания. <…> Университет для меня оказался большой школой – многие недостатки он помог удалить. Я исправился и значительно… не убегу от любой работы».

Утверждение, что Колчинский шел по пути исправления, вызвало немедленный отпор: «Его может исправить только производство. Он не годен в университете, ибо таким, как он сейчас, он не будет годен для партийной работы». Нейтлин сформулировал характеристику, которую поддержали все: «В силу молодости недостаточно практического опыта, не окончательно сформировавшийся член РКП»[926].

По большому счету в 1924 году служащих и интеллигенцию вычищали в два раза больше, чем рабочих и крестьян. Причиной была «в два раза более высокая подверженность тех или иных слоев партии антипартийным уклонам и болезням»[927].

Дабы объяснить, как мелкобуржуазное учение могло захлестнуть то, чему полагалось быть надежной пролетарской организацией, партийный аппарат заявил, что коммунистический университет не является по-настоящему пролетарским. После детального изучения обновленной биографической информации в анкетах партбюро выявило значительно большее число мелкобуржуазных элементов, чем представлялось раньше[928].

Настораживало и то, что в университете было много выходцев из других партий, преобладали бундовцы и социал-революционеры, но были и те, кто побывал в рядах интернационалистов и анархистов. «Равнение на молодежь Троцкого будет неправильно, – предупреждала Вережовская на собрании 5‐го кружка 1‐го созыва, – ибо в числе последних имеется много бывших эсеров и меньшевиков, которые обычно принимают участие во фракционной борьбе». Чернышева «оппонировала» Вережовской, защищая последних, «из которых многие честно работают в партии»[929]. «Тот факт, что в оппозиции много выходцев из других партий, не дает повода считать их меньшевиками», – утверждал и Савко (5‐й кружок 1‐го созыва)[930]. Партпроверкомиссия, однако, склонялась к первому мнению. Об Алексее Стручкове, например, было сказано, что «в Октябрьской революции активного участия не принимал, так как находился под влиянием эсеров». С тех пор не перестроился, дискуссия показала, что «не сознает свои ошибки, богдановец»[931]. У Козлова Федора Гавриловича нашли «отрыжку старого эсера»: «Так, по вопросу о дискуссии он… вставал то за линию ЦК, то за линию оппозиции». Предложенная характеристика гласила: «Партийно не выдержан. Бунтарский дух как основной элемент эсеровщины»[932]. Но и к призывам к осторожности прислушивались. Федотова Михаила Степановича обвинили в том, что он голословно бросал «огульные фразы, эсеровщина, меньшевизм», что создавало «обострение в разрешении партвопросов»[933].

Наконец, бюро не могло обойти стороной ситуацию с партстажем: по последним подсчетам, большинство студентов примкнуло к партии после 1919 года, а «подпольщиков» было всего 29[934]. «Это и есть причины всех нездоровых явлений, – заключил секретарь парторганизации Иванов. – Нет подпольной закалки»[935].

В целом по стране из 39 530 проверенных партийных студентов были исключены безоговорочно 2211 (5,6 %); исключены на срок еще 142 (0,4 %), около 3000 получили другие формы взысканий[936]. В отдельных организациях количество исключенных было значительно выше; у каждого третьего в Институте красной профессуры, например, был отобран партбилет. И. Л. Абрамович утверждал, что пострадали «все активно выступавшие за оппозицию, в том числе и я. Формулировка у всех была одинаковая: „как идеологически неустойчивые“»[937].

Просмотр общего