Именно поэтому Эдит нетрудно было изображать удовлетворенность жизнью, несмотря даже на то что у нее вскоре появилась новая причина презирать своего мужа. Она неизбежно оказалась первой свидетельнице его пьянства, а поначалу была и единственной. Количество выпиваемого им спиртного стало очевидным из присылаемых домой счетов — поначалу только из магазинов, а потом и из клуба «Гиббсвилль». Эдит выискивала и постоянно находила все более заметные признаки того, что злоупотребление спиртным не проходит для Джо даром.

— Я готовлю все его любимые блюда, а мистер ничего не ест, — бывало, жаловалась Мариан.

И Эдит старалась выгородить Джо, делая вид, что верит, будто он съел сытный ленч днем в клубе. Эдит сама убрала за ним после его первого кровотечения и рвоты, и потом, когда она ненастойчиво предложила Джо вызвать Билли Инглиша, а он отказался, она послушно согласилась не вызывать его. Но Билли Инглиш пришел к ней сам.

— Эдит, Джо слишком много пьет, — сказал он. — С этим надо что-то делать.

— Я бы хотела, чтобы вы с ним поговорили, — сказала Эдит. — Или вы уже это сделали?

— Нет, не сделал. Я, похоже, его проглядел. Я узнал об этом от другого врача. Я, его друг, и не заметил такое. Знаешь, кто обратил на это внимание?

— Так это уже стало заметно?

— Глазному врачу заметно. Джо пошел к Фергусону за новыми очками, а тот ему очков не дал. Он сказал Джо без обиняков, что, по его мнению, Джо нужны очки из-за того, что он пьет. Центральная дистрофия сетчатки. Плохо видно то, что прямо перед тобой. Я должен был обратить на это внимание: уже несколько человек спросили меня, не обеспокоен ли чем-то Джо и не работает ли он слишком много. Он шагал этим людям навстречу и их даже не заметил. Эдит, я хочу, что ты велела ему прийти ко мне на осмотр.

— Я с удовольствием это сделаю, но как?

— Я не знаю как. Ты его жена. Ты в последнее время присматривалась к своему мужу? И я спрашиваю это без всяких шуток.

— Ну и вопрос!

— Хорошо, ответь тогда на следующие вопросы: он стал в последнее время носить брюки большего размера?

— Да, стал.

— Ты не заметила, что у него поредели волосы на лобке?

— Нет, я этого не заметила.

— А может, ты в этом направлении уже и не смотришь? Ты обращаешь внимание на его ладони?

— Нет.

— Тогда обрати. Они, очевидно, порозовели, — сказал Билли.

— К чему вы ведете?

— Ты ведь слышала о циррозе печени. От него умер твой отец.

— О Боже, — вырвалось у Эдит.

— То, что Фергусон пришел поговорить об этом со мной, дело необычное, но он знает, что Джо не только мой пациент, но и мой друг. И еще он знает, что у меня осталось совсем не много пациентов. И ему нравится Джо. Я вот что скажу тебе, Эдит: если Джо стесняется идти ко мне или у него есть на этот счет какие-то сомнения, ничего страшного. Я не обижусь, если он пойдет к другому врачу. Но уговори его пойти к врачу, и сделай это как можно скорее.

— Я постараюсь, — сказала Эдит.

— Одних стараний недостаточно. И обрати внимание на кровотечения. Если у Джо начнется рвота кровью, звони мне немедленно.

— Спасибо, Билли.

— Не благодари меня, благодари Фергусона.

— Я с доктором Фергусоном едва знакома, — сказала Эдит.

Что толку говорить с Джо, когда доктор по имени Фергусон, с которым Джо был едва знаком, уже сказал ему, что он слишком много пьет? И что толку разговаривать с человеком, который пьет из-за любовного романа с какой-то женщиной в Нью-Йорке? Пьет из никчемной почтительности к невесть кому и желания огородить какую-то ничтожную шлюху.

Эдит давно уже перестала ценить своего мужа. А при их новых отношениях — теперь уже не таких и новых — они оба, словно по обоюдному согласию, избегали разговоров, в которых хотя бы один из них мог выразить озабоченность состоянием другого. Если уж они приговорили себя — а так оно и было — к совместной жизни, не подразумевавшей даже дружеских отношений, что, по мнению Эдит, все же было лучше, чем жизнь порознь, то, согласно продуманному ею плану, не стоило устраивать малоприятных сцен и из-за них лишаться этого преимущества. И еще, сказала себе Эдит, она делает Джо одолжение, позволяя ему жить так, как ему заблагорассудится.

Ее «философское» отношение к этому вопросу всего лишь раз подверглось осуждению. Однажды Джоби, преподававший кодирование в «Офисе стратегических служб» в окрестностях Вашингтона, приехал домой в Гиббсвилль, как он выразился, на «бифштекс», и во время своего визита случайно наткнулся в клубе на доктора Инглиша. После разговора с доктором он явился к матери, в комнату для рукоделия.

— Что происходит с отцом? — спросил он.

— Ничего, он у себя в офисе.

— Я не имею в виду в данную минуту. Нет, я имею в виду именно в эту минуту. И во все остальные. Я считаю, что он выглядит черт знает как.

— Ты так считаешь?

— А ты разве нет? — спросил Джоби.

— Ты так редко приезжаешь домой, естественно, мы за это время меняемся. Я полагаю, когда приедешь в следующий раз, ты увидишь новые перемены.

— Послушай, мать, я, может, в медицине ни черта не смыслю, но любому видно невооруженным глазом, что отец разваливается на части.

— Неужели? А как, думаешь, ты сам будешь выглядеть, когда тебе исполнится шестьдесят два? Тебе нет еще и тридцати, а вид у тебя не слишком-то здоровый.

— Я тут ни при чем. Когда в последний раз отец был у врача? Когда его в последний раз проверяли?

— Я не знаю.

— Год назад?

— Возможно, — ответила Эдит.

— Два года назад?

— Может быть, и два. А может быть, и три.

Джоби поднялся с места.

— Ты заставишь его пойти к врачу?

— Да нет, не думаю.

— Он достаточно взрослый, чтобы о себе позаботиться, — ты ведь так рассуждаешь?

— Да, именно так.

— И ты отказываешься уговорить его пойти к врачу?

— Отказываюсь? Джоби, тут речь идет не о моем отказе. Если я понимаю тебя правильно, ты приказываешь мне уговорить твоего отца пойти к врачу…

— Именно так оно и есть.

— А я на твои приказы не обращаю никакого внимания. Так что речь идет не о моем отказе. Ты на своей работе приказываешь кому-то? Ты лейтенант, или капитан, или что-то в этом роде?

— Не я тебе приказываю, Бог тебе приказывает.

— Боже мой, Боже мой. Раз ты настолько приближен к Господу, у тебя должность наверняка выше капитанской.

— Мать, я думаю, что ноги моей больше не будет в этом доме.

— О, ты уже такое говорил по крайней мере раз десять, начиная лет с двенадцати-тринадцати. Ты, похоже, думаешь, что стоит тебе сказать, что ноги твоей больше не будет в этом доме, и все проблемы сразу решатся. Но эта угроза уже не такая действенная, как прежде, когда ты был маленьким, капризным, беспомощным мальчиком. Мы многое прощаем детям, потому что они дети. А что, если я скажу тебе, что тебя сюда никто не приглашает? Что, если я напомню тебе, что пора обзавестись своим собственным домом и женой, которой ты будешь отдавать приказания, пока она согласится это терпеть? Я не выношу грубость, и никогда ее не выносила, и мне не приходилось ее терпеть ни от кого, кроме тебя. Мы всегда старались понять тебя и многое тебе прощали, потому что ты был… я уверена, что у современных психологов есть для этого название. Но мы считали, что ты нуждаешься в понимании больше, чем другие дети, и мы старались тебя понять. Но мы уже, разумеется, давно поняли, что все наши усилия были тщетны. Что ж, теперь ты угрожаешь оставить нас навсегда, и я, например, не считаю это угрозой.