– У меня, Карл, к тебе замечательное предложение, – минуя осточертевшие всем рассусоливания на мотив «Во настали времена!», начал Никколо. – По поводу войны с Людовиком.

– Выкладывай.

Карл знал: являться в Дижон из Италии для того, чтобы предложить ему пропустить по стаканчику или чтобы заклинать на кофейной гуще победу, которая Никколо до заднего места, флорентиец не станет.

– Выкладываю. Вкратце так. У меня есть артиллерия, у тебя есть в ней потребность.

– Ну, знаешь, у меня тоже есть артиллерия! Навалом, – вставил Карл.

– У тебя не такая. Твоя неповоротливая, медленная, тяжелая, – авторитетно заявил Никколо.

– А твоя, конечно, имеет ноги, в обслуге не нуждается, сама наводится на цель и никогда не мажет, – не удержался Карл.

– Тепло, Карл. Тепло. Она втрое легче твоей, она куда надежней и прицельней бьет. Хочешь посмотреть?

– Ну, допустим, хочу, – неопределенно заметил Карл, с трепетом скопидома оценивая, какую цену заломит за свою диковину Никколо.

Смотр самого актуального из достижений итальянской инженерной мысли проходил довольно сумбурно. С Карлом увязалась маленькая Мэри, которую мэтр Никколо подкупил припасенным специально для неё и врученным тут же киндерсюрпризом, а с Никколо не то чтобы увязались, но были ещё трое его безымянных соотечественников, незаменимые в деле демонстрации орудия.

Никколо не преувеличивал – образец был легок, внушителен и не лишен той специфической элегантности оружия, которая возбуждает военных историков, вдохновляет батальных живописцев и будоражит мальчиков. Образец легко передвигался по полю бранной сечи на конной тяге и мог сеять смерть с любой произвольно выбранной позиции. Карлу отчего-то вспомнились ассирийские колесницы, хотя в полурабочем состоянии никколова машина смерти больше напоминала тачанку.

– Мне сильно нравится, папа, – заявила Мэри, когда трое ассистентов проделали блистательную череду артиллерийских манипуляций, аналогичных классическому «занять огневую позицию – оружие к бою – целься – огонь!», увенчавшуюся рокочущим «пух-х-х».

Карл, который в отличие от Мэри уже не раз видел такую цацу за работой, был впечатлен другим. Спустя минуту после «пух-х», в агрегат, ещё окутанный дымком, была впряжена четверка коней, троица образцово-показательных артиллеристов с прытью джигитов конного цирка вскочила на козлы и тот, что был за кучера, щелкнул бичом.

Образец двинулся по полю. Быстро преодолев сто шагов, он вновь остановился, артиллеристы спешились, проделали весь трюк повторно и снова было «пух-х». Они стояли на холме с подветренной стороны, поэтому почти не воняло порохом. Умиленный Никколо взирал на репетицию большой войнушки, сложив руки на груди.

– Ты что, сам это изобрел? – поинтересовался Карл.

– Что ты, я этим не занимаюсь. Я, можно сказать, всего лишь скромный меценат. Идейки ваши – денежки наши.

«В конечном итоге всё-таки наши», – смолчал Карл, следя за смертоносной квадригой. Он уже мысленно купил. Но ещё не знал где изыскать источник финансирования. «Пух-х».

– Лошадки, наверное, уже глухие, – заметила сердобольная Мэри.

– И сколько у тебя таких? – спросил Карл после сытного обеда.

– Сорок четыре вместе с этой.

– И что, все в Дижоне?

– Ага, тут. В сене зарыты, возле конюшен, – Никколо был невозмутим как всегда.

– А если серьезно?

– А если серьезно, то не скажу. Если ты купишь, они будут здесь менее, чем через две недели.

– Купишь, не купишь… не знаю, – признался Карл в некотором смущении. – Вроде бы и денег много, но трат ещё больше. Короче говоря, думаю, ты догадываешься, что заплатить тебе с пресловутой бургундской щедростью у меня сейчас не получится.

Ему очень не нравилось говорить такие вещи. Он не привык говорить такие вещи. Не привык торговаться, как не привык христарадничать и мыть за собой посуду. Он бы с удовольствием вообще не имел представлений о достоинстве монет. Но, странное дело, Никколо не выказал разочарования.

– Знаешь, возжелай я пресловутой бургундской щедрости, я бы направился со своими куколками к Турке или к венецианскому дожу. Столько, сколько они, ты даже в лучшие времена мне не заплатил бы.

– Благодарю, – буркнул Карл.

– Пока не за что. Понимаешь, мне хочется продать это именно тебе, но не потому, что ты такой хороший. Хотя и поэтому тоже, – поправил себя Никколо. – Здесь есть четыре причины. Первая: ты меня не обманешь и не казнишь с целью пресечения шашней с конкурентами. Вторая: мне очень не нравится господин Людовик, хотя я по жизни не переборчив. Только не смейся, но это дело чести. Третья: это будет превосходная реклама – после того, как ты разнесешь на мясной фарш и металлический лом французскую армию, заключать сделки с недоверчивыми восточными варварами будет куда проще. А четвертую я приберегу на закуску.

Короче говоря, Никколо был честен и прост, как уголовный кодекс древней Иудеи и, вдобавок, расположен к Карлу словно родная бабушка. Таких людей Карл любил.

Они ударили по рукам. Было решено, что завтра утром Никколо отправится за остальными куколками, затем вернется и будет самолично надзирать за артиллерией во время кампании. Таково было желание самого Никколо. Карл не возражал – вдруг эти пушки-балерины поразорвет от натуги после первого же залпа. Так хоть будет с кого спросить. И ещё ему было приятно, что рядом с ним будет человек, по-своему неравнодушный к Людовику.

– Послушай, Никколо, а как поживает твой брат, я имею в виду Франческо? Ты что-то говорил, что он… посвятил себя изящной словесности? – с искренним интересом спросил Карл ранним утром следующего дня. Оба были верхом. Карл провожал Никколо до городских ворот. Совершал утренний променад. Отчего-то последние полгода ему было трудно долежать в постели не то что до полудня, как в молодости, но даже до заутрени.

С тех давних времен пожара в бане им.Филиппа Храброго Карл больше не встречал Франческо. В то время как с Никколо судьба сводила его не менее дюжины раз. Краем уха он, правда, слышал, что Франческо ушел с государственной службы и начал графоманить терцинами. Но, может, то говорили не о нем.

– Франческо? Поживает лучше всех. Он уже давно ничего не пишет, кроме писем мне. Говорит, что ему претит эпигонство. Я в этом не разбираюсь, может и в самом деле эпигонство, – спокойно отвечал Никколо. – Он, знаешь, принял постриг. Я его года четыре не видел. Он в Монте-Кассино.

– Это монастырь? – в области монашеского делания Карл был традиционно, настойчиво дремуч. Сказалась набожность мамы Изабеллы. Правда, после её смерти эта дремучесть стала всё чаще давать течь.

– Ну да.