Джесси и Дэвид вместе с Сетом и Фаридом отбыли в Амазонию, в старое убежище Маарет.

Сиврейн со всей семьей тоже вернулась домой, а Ноткер со своими певцами и музыкантами – в Альпы.

Мариус остался. Он трудился в Тюдоровской библиотеке над сводом законов, что должен был со временем предъявить Лестату. С ним остался и Эверар де Ланден. Он сидел, уткнувшись в старинную книгу поэзии Елизаветинской эпохи, и время от времени отрывал Мариуса от занятий, чтобы тот объяснил ему очередную фразу или слово.

Лестат тоже покинул особняк: вместе с Габриэль, Роуз и Виктором, Пандорой и Арджуном, Бьянкой Сольдерини, Грегори и Хризантой он отправился в свой замок приготовиться к первому пышному приему в новом дворе, на который должны были съехаться решительно все. Как хороши, как совершенны были Роуз и Виктор! Как же страстно они любили друг друга, как счастливо принимали новое видение мира, новые возможности, новые надежды. Ах, молодежь, молодежь – такая наивная, но до чего же отважная!

Дождь почти не достигал этой садовой скамейки за особняком, укрывшейся под вековыми дубами. Капли воды пели в кронах ветвей над головой.

Луи сидел, прислонившись спиной к стволу дерева. На коленях у него лежала открытая книга – собственные его мемуары, «Интервью с вампиром». Мемуары, вдохновившие всю серию «Вампирских хроник». Сегодня он надел любимый темный камзол, чуть поношенный, но донельзя уютный, старые фланелевые брюки и белую рубашку, навязанную ему Арманом: жемчужные пуговицы, роскошный атлас. Сам Луи атлас не жаловал.

Необычно тепло для сентября. Но Луи это нравилось. Нравился пропитанный сыростью воздух, нравилась музыка дождя, нравился бесконечный мерный гул большого города – такая же неотъемлемая часть его, как великая река была частью Нового Орлеана. Бесчисленные толпы народа вокруг – и полнейшая безопасность, уединение крохотного огражденного сада, где лилии открывали дождю белые горлышки и припудренные желтые язычки.

На открытой странице Луи прочел слова, сказанные им много лет назад Дэниелу Моллою – в те времена, когда Дэниел, пылкий и восхищенный смертный, завороженно внимал рассказу Луи, его пленочный диктофон казался такой экзотической новинкой, а они, не замеченные всем миром Бессмертных, сидели вдвоем в скудно обставленной пыльной комнате на Дивисадеро-стрит в Сан-Франциско.

«Я искал в этой живой смерти любовь и добро. Но это оказалось невозможно с самого же начала. Вы не обретете любви и добра, пока делаете то, что сами считаете злом, когда знаете, что то, что вы делаете – неправильно».

Луи всей душой верил в эти слова. Именно они определили, каким вампиром он был тогда – и каким оставался много лет.

Но разве это темное убеждение не жило еще в глубине его сердца, под внешним лоском смиренного и всем довольного создания, каким казался он на посторонний взгляд?

Честно говоря, он и сам не знал. Он прекрасно помнил, как тогда рассуждал о погоне за «призрачным добром» в его человеческом обличье. Он снова вперил взгляд в страницу.

«Никто, ни в каком обличье не разубедит меня в том, что я почитаю за правду: в том, что я обречен, что и душа моя, и разум прокляты».

Изменилось ли это? После того как Лестат потряс все королевство Бессмертных своими безумными выходками и манифестами, Луи чуть лучше научился ночь за ночью жить в некотором подобии счастья, снова искать утешения в музыке опер, симфоний и концертов, в великолепии старинной и современной живописи, в простом чуде человеческой стойкости и жизни вокруг. К тому же с ним были Арман, Бенджи и Сибель. Он понял, что прежняя теология не принесла ему прока, да, верно, и никогда не приносила: неизлечимая раковая опухоль, а не искра, способная разжечь новую надежду и веру.

Однако теперь им завладели новые представления, отрицать которые он более не мог. Он сам стал свидетелем того, что перевернуло все его взгляды. Разум его наконец отринул былое упрямство, открылся навстречу безумным новым возможностям, неистовому, бьющему наружу свету.

А вдруг старые убеждения, выковавшие его характер, вовсе не то священное откровение, за которое он их когда-то принимал? А вдруг все же возможно напитать каждую клеточку своего существа благодарностью и приятием себя самого – и приятие это принесет не только удовлетворение, но и чистую радость?

Немыслимо. Невозможно.

И все же Луи не мог отрицать, что ровно это и происходит. Именно это он и испытывает. Общий подъем – ощущение настолько новое и непривычное, что никто, кроме него самого, ни за что не понял бы всей глубины происходящего. Но Луи достаточно было, что понимает он сам.

Тому существу, тому созданию, которым он стал теперь, уже не требовалось ни в чем признаваться своим любимым, не требовалось ждать от них одобрения – лишь надо было самому любить их всей преображенной душой, самому одобрять их цели и поступки. Когда-то давно Арман назвал его плодом своей эпохи – что ж, пожалуй, так оно и есть. Но теперь он видел, что породившая его темная и яркая эпоха со всеми своими обветшалыми верованиями и обреченными восстаниями – всего лишь начало, лишь плодородная нива. А все его былые метания и внутренняя борьба, когда-то столь ценная сама по себе – лишь призраки прошлого, из которого он, вопреки себе самому, все же вырвался.

Он не погиб. Возможно, это – единственное его настоящее достижение. И все же он уцелел. О да, он много раз терпел поражение, но удача не оставила его. И вот теперь он оказался здесь, целый и невредимый, смиренно принимающий этот факт, хотя и сам не ведающий истоки своего смирения.

Однако теперь впереди маячили новые цели и задачи, новые проблемы и сложности – несравненно более дивные и великолепные, чем он когда-либо мог предположить. И он искренне стремился в это будущее, в то время, когда «ад не будет властен над нами», а Путь Дьявола станет Путем Народа Тьмы – народа, а не детей. Дети выросли.

Не счастье, нет – и не простое удовлетворение. Покой, вот что это такое. Покой.

Из глубин дома доносилась музыка Антуана и Сибель. Теперь они играли неистовый вальс Чайковского – вальс из «Спящей красавицы». Музыка звучала все громче, разливалась чарующими глиссандо Антуана и мощными аккордами Сибель.

О, до чего же по-новому воспринимал Луи эту победоносную мелодию! Лишь теперь он по-настоящему открылся ей, признал ее великолепную правоту.

Он прикрыл глаза. Подбирал ли он слова этой бурной мелодии, пытался ли выразить рвущееся из души твердое знание? «О да, я хочу, я принимаю, лелею в сердце все это – желание вечно осознавать эту красоту, позволить ей стать моим путеводным светом…»

Все быстрей и быстрей играли пианино и скрипка, все слаженней, точно единое целое, выводили они песнь веселья и славы.

Внезапно его раздумья прервал какой-то посторонний звук. Будь начеку! Музыка оборвалась.

На верху кирпичной стены слева от него притаился во тьме какой-то человек. Он не видел Луи, но тот отлично его различал. Сибель с Антуаном осторожными шагами приблизились к стеклянной галерее, что шла по задней стороне всех трех соединенных домов. Луи слышал учащенное, тяжелое дыхание смертного.