Шрадер полз по окопу В крови играл адреналин, и это давало силы двигаться после того, что он только что увидел, после того, чему он только что стал свидетелем. Как ни странно, он был спокоен, охваченный если не отчаянием, то некой покорностью судьбе.

Он подошел ближе к изуродованным останкам трех солдат — по идее, пулеметчиков, которых все еще наполовину закрывали обломки покореженной огневой точки. Тела образовали одну общую кучу плоти, как будто тел было не три, а всего одно. А вот лица были все еще различимы, и на каждом застыл немой крик ужаса.

Там был Крабель. Он сидел, пригнувшись под железной махиной танка «Т–34», что стоял гусеницами по обе стороны окопа и, как и Крабель, казалось, вырос откуда–то из–под земли.

Нет, здесь что–то не так, подумал Шрадер. Вечно эти «Т–34»! Танк навис над окопом, и те несколько минут, пока он там стоял, показались сродни вечности.

Шрадер думал, что его бойцы следуют за ним, по крайней мере, те, кто остался жив, однако теперь он заметил их впереди себя. Каким–то образом они пробрались вперед Крабеля, обогнав других солдат их взвода. Застывший над окопом танк чем–то напомнил ему низкие ворота, в которые сквозь пыль и дым и солнечные лучи на той стороне ему были видны его солдаты.

Крабель прислонился к стенке окопа, макушкой каски едва не касаясь железных гусениц. Теперь Шрадеру стали лучше видны его солдаты. Они звали его, он это видел, хотя, как и Кордтс, вряд ли мог что–то слышать, потому что это был сон. То есть вроде бы мог, но не слышал.

То же самое, когда Крабель заговорил с ним. Он не мог его слышать, однако каким–то непостижимым образом все–таки понял. Нам нужна твоя помощь, сказал Крабель. Но ведь они мертвы, ответил Шрадер. Он не мог заставить себя произнести эти слова вслух, но Крабель его понял точно так же, как и сам Шрадер понял Крабеля. Сам знаю, ответил Крабель, но все–таки прошу тебя, посмотри на них.

Они были видны ему в окопе, по ту сторону танка, обмотанные, словно веревками, кишками одного или сразу всех погибших, смешанные воедино в некий омерзительный клубок, паутину соединительных тканей. Он видел их лица, как они молили его, что им нужна его помощь.

«Но чем же я могу им помочь?» — задался мысленным вопросом Шрадер.

Даже будучи погруженным в сон, он удивился собственному голосу… голосу без голоса. Потому что он говорил не как один из них, а как равнодушный наблюдатель, который лишь случайно проходил мимо.

Нет–нет, все не так, не так. Разве может этот жуткий, сковывающий по рукам и ногам ужас принадлежать равнодушному наблюдателю? Один только сокрушающий вес этого сна давил на все его тело от головы до живота.

В ответ Крабель обернулся явно в растерянности, чуть ниже наклонил голову и заглянул под танк. Он ничего не знал. Ему казалось, что они стоят здесь вот уже несколько часов, обсуждая, что им делать, и с каждой минутой стоять становится все труднее по мере того, как в окоп заглядывает жестокое, палящее солнце.

Другие начали двигаться; безмолвный крик о помощи на лицах мертвецов сменялся выражением растерянности, словно они ждали ее и не могли дождаться от Шрадера, да что там, от любого. Шрадер теперь с трудом понимал, чего они хотят. Голова лежала сама по себе посреди обугленной грязи и о чем–то молча умоляла его — следила за ним взглядом, пока не устала и не сомкнула веки. И тем не менее во сне все это было не столь ужасно, даже если во сне он все помнил, причем предельно четко, что точно так же было и в тот день.

Осень принесла с собой новые опасения.

Обычно на то имелись причины. Стоит погоде улучшиться, как жди нападения, ухудшиться — значит, предстоит воевать в грязи. Но и само по себе изменение погодных условий пробуждало в солдатских душах тоску, которую они замечали в себе и пытались преодолеть, кто стоически, кто превозмогая себя, тоску, которая, похоже, ощущалась еще острее из–за отупляющего однообразия окопной жизни и — иногда — гибели товарищей.

Эта тоска и переросла в дурные предчувствия. Погода изменилась, и облака как будто хотели сказать: и что теперь? Что теперь? Что дальше? Хотя чаще всего ничего не происходило. Они по–прежнему сидели все в тех же окопах рядом с Великими Луками, сидели вот уже почти год. Однако любые изменения влекли за собой что–то новое в них самих, навевали воспоминания о том, что было раньше… в той, нормальной жизни, если можно так выразиться.

Во второй половине августа зачастили дожди, что вряд ли кого–то обрадовало, скорее напомнило о том, что надо ждать других, куда более сильных дождей, что начнутся осенью, а то, что так будет, они знали по опыту предыдущего года. Поначалу дожди даже принесли с собой облегчение от палящего солнца, когда уже почти не было сил терпеть бесконечные летние дни, когда солнце заглядывало к ним в окопы, солнце, от которого не было спасения, лишь однообразная, отупляющая жара, которая обнажала все их подспудные страхи. Они находились в огромной стране, в которой порой даже не видно горизонта. Это объяснялось тем, что они сидели на дне глубоких окопов. Если встать в них во весь рост, — было в этом нечто тревожащее, — то увидишь над головой все ту же узкую полоску неба, и так час за часом, день за днем.

Солдатам не всегда нужна крыша над головой, и поначалу дожди не мешали им спать в окопах. Однако здешняя погода знает только крайности. На смену коротким, освежающим дождям пришли другие дожди. Это были ливни, продолжавшиеся по нескольку дней подряд. Вскоре окопы превратились в омерзительные, заполненные грязной жижей канавы. И эта вечная сырость и грязь были, однако, не так страшны, как отупение от бесконечной летней жары. Хотя и приходилось терпеть неудобства, но делать это было почему–то довольно легко. Если чего и хотелось, то лишь одного: чтобы этой непролазной грязи поскорее наступил конец.

Они весело морщили лица, зная, что дождь и грязь, по крайней мере, означают перерыв в боях.

К сожалению, впереди их не ждало ничего другого, кроме долгих месяцев дождей и грязи, потому что такова осень в этой стране. Эх, им бы небольшую, но яростную атаку по сухой земле! Уж если получить пулю, то в сухую погоду. Потому что после дождей их еще ждет зима.

Так что солдаты сами толком не знали, чего им хочется, потому что в любом случае, чего бы им ни хотелось, надеяться на то, что они это получат, не стоило, а ощущение собственного бессилия лишь усугубляло тоску.

На несколько недель в сентябре установилась солнечная погода, и грязь слегка подсохла. Ночи стали заметно длиннее — опять–таки своего рода спасение от бесконечного неба.

Правда теперь уже почти не осталось сомнений, что наступление все–таки будет. Они чувствовали, как с каждым днем постепенно напрягаются нервы. Живя в подвешенном состоянии, они могли при желании спорить о чем угодно, причем один и тот же человек в один день мог занимать одну сторону в споре, а назавтра уже другую, потому что никто уже толком не знал, во что верит. Эх, хотя бы на недельку домой! Вот только когда им дадут отпуск, да и дадут ли вообще?