Всю трапезу Гарри вопреки своему энтузиазму последних недель был молчалив и держался отчужденно, а после кофе быстро поднялся. Шон сказал:

— Что ж, вам придется отпустить нас на несколько минут. Мы с Гарри забираем Сантэн для небольшой беседы.

Кабинет генерала был отделан красным деревом, книги на полках — в бордовых переплетах из телячьей кожи, а кресла обиты коричневой кожей.

На полу восточные ковры, в углу стола — изящная бронзовая скульптура работы Антона ван Вау; по иронии судьбы это был охотник-бушмен с луком в руке, вглядывающийся в пустыню из-под другой руки. Статуэтка так живо напомнила Сантэн об О’ва, что она судорожно вздохнула.

Генерал сигарой указал на кресло перед своим столом, и, огромное, оно словно сделало Сантэн меньше ростом. Гарри сел в другое кресло, сбоку.

— Я разговаривал с Гарри, — без предисловий начал Шон. — И рассказал ему об обстоятельствах смерти Майкла перед венчанием.

Он сел за свой стол и задумчиво повернул на пальце обручальное кольцо.

— Мы знаем, что во всех отношениях, кроме юридического, Майкл был вашим мужем и отцом Мишеля. Однако формально Мишель… — Шон поколебался… — Мишель родился вне брака. С точки зрения закона он незаконнорожденный.

Это слово поразило Сантэн. Она смотрела на Шона сквозь кольца дыма его сигары. Молчание затянулось.

— Мы не можем этого допустить, — вмешался наконец Гарри. — Он мой внук. Не можем.

— Да, — согласился Шон, — этого мы допустить не можем.

— С вашего согласия, дорогая, — Гарри говорил почти шепотом, — я хотел бы усыновить мальчика. — Сантэн медленно повернула к нему голову, и он торопливо продолжил: — Это лишь формальность, юридическая уловка, чтобы обеспечить его положение в жизни. Это можно сделать тайно, и это никак не отразится на наших взаимоотношениях. Вы по-прежнему останетесь его матерью, он останется в вашем распоряжении, а я почту за честь стать его опекуном и делать для него все то, что не может сделать его отец. — Сантэн поморщилась, и Гарри поспешно сказал: — Простите, дорогая. Но мы должны были поговорить об этом. Как сказал Шон, мы признаем вас вдовой Майкла, хотим, чтобы вы носили нашу фамилию, и будем обращаться с вами так, словно церемония в тот день состоялась… — Он помолчал и хрипло кашлянул. — Кроме нас троих в этой комнате и Анны, никто ничего не знает. Вы согласны, ради ребенка?

Сантэн встала и подошла туда, где сидел Гарри. Опустившись перед ним, она положила голову ему на колени.

— Спасибо, — прошептала она. — Вы самый добрый человек на свете. Вы поистине заняли место моего отца.

* * *

Последующие месяцы были, пожалуй, самыми радостными в жизни Сантэн, спокойными и солнечными, наградой за все выпавшие на ее долю страдания. Эти месяцы были наполнены смехом Шасы и приятным ощущением, что Гарри с его неназойливым и благотворным влиянием на нее всегда будет рядом, так же как и незыблемая Анна.

Каждый день, спозаранок и в прохладе вечера, Сантэн каталась верхом, и ее часто сопровождал Гарри, радуя рассказами о детстве Майкла или излагая историю семьи, покуда они поднимались по лесным тропам вдоль откоса или делали привалы, чтобы напоить лошадей в пруду ниже водопадов, где вода и белая пена падали с высоты в сто футов на влажный черный камень.

Остальную часть дня посвящали выбору портьер и обоев, присмотру за рабочими, менявшими внутреннее убранство дома, совещаниями с Анной по поводу перемен в управлении хозяйством Тенис-крааля, играм с Шасой и попыткам помешать слугам-зулусам окончательно его избаловать, урокам вождения «фиата» под руководством Гарри Кортни, размышлениям над открытками с приглашениями, которые поступали с ежедневной почтой, и общему руководству Тенис-краалем, как в те дни, когда она управляла шато в Морт-Омме.

Каждый день после полудня они с Шасой пили чай с Гарри в библиотеке, где тот проводил большую часть дня, и он, надев очки в золотой оправе, читал им написанное за день.

— О как, должно быть, удивительно владеть таким даром! — воскликнула Сантэн, и Гарри опустил листок рукописи.

— Вы восхищаетесь теми, кто пишет? — спросил он.

— Это люди особой породы.

— Вздор, дорогая, мы самые обычные люди, но настолько тщеславны, что думаем, будто другие захотят прочесть то, что мы написали.

— Хотела бы я уметь писать.

— Вы умеете, у вас прекрасный стиль.

— Я хочу сказать — писать по-настоящему.

— Вы можете. Возьмите бумагу и попробуйте. Если, конечно, хотите.

— Но, — она со страхом посмотрела на него, — о чем же мне писать?

— Напишите о том, что происходило с вами в пустыне. Я бы сказал, для начала подойдет.

Ей потребовалось три дня, чтобы привыкнуть к этой мысли, собраться с силами и начать. Она приказала слугам перенести в бельведер на краю лужайки стол и уселась за него перед стопкой бумаги: в руке карандаш, в сердце ужас. Впоследствии, придвигая к себе чистый лист, она ежедневно испытывала тот же ужас, но он быстро проходил, едва на пустой бумаге начинали выстраиваться ряды слов.

Чтобы скрасить свое творческое уединение, она переместила в бельведер несколько приятных вещиц: красивый ковер закрыл выложенный плиткой пол, в дельфийскую вазу Анна каждый день ставила свежие цветы, а перед собой Сантэн положила складной нож О’ва. Им она точила карандаши.

Справа от себя Сантэн поставила выложенную бархатом шкатулку, в которой лежало ожерелье Х’ани. Когда не хватало вдохновения, она откладывала карандаш и брала в руки ожерелье. Перебирала в пальцах гладкие яркие камни, как четки, и это приятное прикосновение успокаивало Сантэн и укрепляло ее решимость.

Ежедневно после ланча до тех пор, пока не приходило время пить с Гарри чай в библиотеке, она писала за столом в бельведере. Шаса спал в колыбели рядом с ней или возился у ног.

Сантэн потребовалось много дней, чтобы понять: она никогда никому не покажет написанное. Она обнаружила, что ничего не способна утаить, что пишет совершенно искренне, ничего не скрывает, ни о чем не умалчивает.

Будь то подробности ее ночей с Майклом или описание вкуса тухлой рыбы во рту, когда она умирала от жажды на берегу Атлантического океана, она понимала: они шокируют и приведут в ужас любого читателя.

«Я пишу только для себя», — решила она наконец. И каждый день, закончив писать и положив исписанные листки в шкатулку поверх ожерелья Х’ани, она с удовлетворением чувствовала, что чего-то достигла.

Тем не менее в этой симфонии довольства изредка звучали и контрастные ноты.

Иногда ночами в полусне она инстинктивно тянулась к гибкому золотому телу, которому полагалось быть рядом, тоскуя по гладким твердым мышцам или длинным шелковистым волосам, пахнущим, как душистые травы пустыни.

Потом она просыпалась окончательно и лежала в темноте, ненавидя себя за это предательское стремление и сгорая от стыда, что осквернила память о Майкле, О’ва и маленькой Х’ани.