Пастор остановился, резко повернулся к Лэнсингу.

— Простите, я как бы произношу проповедь, но это просто привычка. Дома, на реповом поле или в своем белом домике, выходящем на зеленую мирную улицу — мирную, невзирая на близкое соседство дьявола, — я всегда был непоколебим в своих взглядах, я мог быть уверенным и настойчивым. В своей маленькой церкви, такой же мирной и белой, как и мой дом, я без колебаний разъяснял прихожанам, что есть добро и что есть зло, в каких бы деяниях — больших или малых — они ни проявлялись. А теперь я ничего не знаю. У меня отнята прежняя твердая вера. Раньше я был уверен в себе, сейчас — нет, — Он умолк, пристально глядя на Лэнсинга. Затем он произнес: — Не знаю, зачем я все это говорю вам — именно вам. Вы это можете объяснить?

— Не могу представить, почему вам это понадобилось, — ответил Лэнсинг, — Но если вам хочется поговорить со мной, я готов внимательно выслушать. И буду рад, если беседа хоть в чем-то поможет вам.

— Одиночество, заброшенность — вы чувствуете то же самое?

— Не сказал бы, — отозвался Лэнсинг.

— Пустота! — выкрикнул пастор. — Небытие! Это ужасное место, сущий ад! Здесь именно то, о чем я всегда говорил, то, что открывал своим прихожанам: ад — это не вместилище пыток и страданий, ад — это конец любви и веры, потеря человеческого самоуважения, сознания своей силы, ощущение полной потерянности, опустошенности…

— Возьмите себя в руки! Вы не должны допускать, чтобы этот мир взял верх над вами. Неужели вы думаете, что мы все…

Пастор, не слушая Лэнсинга, вдруг вскинул руки к небу, из его груди вырвался вопль:

— Боже, почему ты покинул меня? О, за что, Создатель?

И на голос его отозвался другой крик — со стороны холмов, окружавших город, голос, полный муки. В нем звучало такое безнадежное одиночество, что кровь стыла в жилах, а сердце, казалось, сжимала ледяная рука. Над городом, покинутым тысячелетия назад, раздавались полные отчаяния мольбы и рыдания. Они поднимались к небу, взиравшему на город с жестоким равнодушием. Казалось, такие звуки могло издавать нечто лишившееся души.

Закрыв лицо руками, рыдая, пастор бросился бежать в сторону лагеря. Он мчался огромными прыжками, временами теряя равновесие, но в последний момент удерживаясь от падения, — безумный бег.

Лэнсинг, не надеясь догнать пастора, все же бросился вслед за ним. В глубине души он был даже благодарен судьбе, не дававшей ему шанса встать на пути пастора; в самом деле, как он смог бы остановить его, если бы и догнал?

А с холмов неслись чудовищные стенания, из чьего-то сердца исторгался ужас. Звуки выражали такую нестерпимую боль, что Лэнсингу казалось, будто какая-то огромная рука опустилась ему на грудь и медленно сжимает ее. Он задыхался, но не от бега, а от леденящей хватки, невидимой гигантской хватки.

Пастор добежал до здания, в котором они остановились, и стал тяжело подниматься по лестнице. Следуя за ним, Лэнсинг остановился у границы освещенного костром круга. Пастор рухнул на пол у самого огня и лежал, притянув колени к подбородку и обхватив плечи руками, в позе младенца во чреве матери, словно бы пытаясь защититься этим от ужасов окружающего мира.

Генерал опустился перед ним на колени, остальные стояли вокруг, со страхом наблюдая за происходящим. Услышав шаги Лэнсинга, генерал резко поднялся.

— Что там случилось? — спросил он повелительно. — Лэнсинг, что вы с ним сделали?

— Вы слышали вой?

— Да, и гадали, что бы это могло быть.

— Пастор испугался воя, зажал уши руками и побежал.

— Простой испуг?

— Думаю, да. Он уже перед этим был не в своей тарелке. Пастор произнес целую речь — бессвязную и нелогичную. Я пытался успокоить его, но он воздел руки и стал кричать, что Бог покинул его.

— Невероятно! — воскликнул генерал.

Сандра, сидевшая рядом с пастором, поднялась, обхватив руками голову.

— Он страшно напряжен, весь будто завязан узлами. Что нам с ним делать?

— Оставьте его в покое, — распорядился генерал, — пусть приходит в себя. Если он не справится сам, мы бессильны.

— Ему бы не повредила хорошая доза спиртного, — предположил Лэнсинг.

— Да, но как его заставить выпить? У него же зубы стиснуты; чтобы рот открыть, нужно сломать челюсть. Может быть, попозже?

— Как ужасно, что это случилось с ним! — воскликнула Сандра.

— С самого начала нашего путешествия он шел к этому, — произнес генерал.

— Как вы думаете, он выпутается? — спросила Мэри.

— Мне приходилось сталкиваться с подобными случаями в военной обстановке, — ответил генерал. — Иногда все кончается благополучно, иногда — нет.

— Надо, чтобы он согрелся, — сказала Мэри, — У кого-нибудь есть одеяло?

— У меня два, — откликнулся Юргенс, — Я захватил их с собой, на всякий случай.

Генерал отозвал Лэнсинга в сторону и спросил:

— Действительно этот вой со стороны холмов был так ужасен? Мы слышали его, но приглушенным.

— Это на самом деле было ужасно, — ответил Лэнсинг.

— Но вы же выдержали?

— Ну да. Но во мне не было того эмоционального напряжения, что владело пастором. Он был в состоянии стресса, и едва он в крике обратил свою жалобу Богу, как с холмов понеслись жуткие тоскливые звуки.

— Испуг, — произнес генерал с отвращением. — Бесстыдная, неприкрытая трусость!

— Пастор ничего не мог поделать, он потерял контроль над собой.

— Надутый праведник, — выговорил генерал презрительно, — показал наконец себя во всей красе.

Мэри вспылила:

— Можно подумать, что вы рады случившемуся.

— Нет, — возразил генерал, — вовсе нет. Все это неприятно. У нас теперь двое калек, которых нам надо тащить с собой.

— Почему бы вам не приставить их к стенке и не расстрелять? — сквозь зубы спросил Лэнсинг, — О, извините, я забыл, что при вас нет оружия.

— Никто из вас не понимает простой вещи, — сказал генерал. — В рискованном предприятии вроде нашего только жесткость может обеспечить успех.

— Вы достаточно жесткий человек, — заметила Сандра, — чтобы восполнить возможный недостаток этого качества у всех остальных.

— Я вам не нравлюсь, — констатировал генерал, — но это меня не задевает. Никому не нравится жесткий командир.

— В том-то и дело, — возразила ему Мэри, — что вы вовсе не наш командир. Мы все прекрасно можем обойтись и без вас.

— Думаю, — сказал Лэнсинг, — настало время покончить с этим. Я высказал против вас, генерал, немало резких обвинений, и каждое сказанное мною слово было обдуманным. Но я готов взять их обратно, если вы их забудете. Если мы будем пускаться в пустые перебранки вроде теперешней, наше рискованное предприятие, как вы его назвали, не кончится добром.