– Думаю, что не вернутся. Вода, что протекла мимо, уже назад не возвращается.

– Что же нам делать? Ты ить умело ушел от драчки, как же нам быть?

– Ждать, когда для каждого из нас намылят петлю.

– И ты будешь ждать?

– От судьбы, как и от дьявола, не открутиться. И я буду ждать. Мне такое даже стало нравиться. Жду своего часа и похохатываю над собой: когда, мол, тот час придет? Привыкаю. А где Коваль, что-то о нем давно не слышно? Мой идейный анархист.

– Ушёл в город и будто в воду канул. Порвал с нашей бандой, мол, мы грабители, а он чистюля. Путаный человек: когда грабили, чтобы не сдохнуть с голоду – соглашался, а когда дело дошло до золотых монет – возмутился. Ну и хрен с ним. Одним недоумком меньше, – ответил Кузнецов, оглаживая тоже уже поседевшую бороду. Тайга, побеги, вечная тревога за живот свой состарили мужика.

– Куда сейчас? – спросил Бережнова Хомин.

– Пройдусь по тайге, народ посмотрю, себя покажу.

– Не вздумай кому сказать про нас! От Горянки головешек не оставим.

– Не бойтесь, если б было надо кому сказать, где вы, то мог сделать это еще с осени. Скоро придет ваше время, весна, а там и лето. Но его у вас, как и у меня, осталось маловато. Прощевайте!

Шишканов настороженно встретил Степана Бережнова. Зря старик не стал бы такую даль ноги бить. Знать, дело есть. Предложил сесть, спросил:

– Что за нужда привела тебя к нам?

– Да нужда-то есть, только не понять вам нашей нужды. Журавушку чуть не расстреляли, сына вне закона объявили. Зачем же так круто-то?

– А без крутости в нашем деле нельзя, Степан Алексеевич. Устин ушел и затаился, и это тогда, когда каждый человек нужен. Ушёл – значит, не наш; затаился, ждет своего часа.

– Лжа то! Устин устал от войны, счас оклемался и собирался к вам. А тут Журавушка принес весть, что Устин – человек вне закона. И сразу все рухнуло.

– Я верю Устину, но о его нечестности мне внушают многие. Да и я стал подозрительным, тоже внушили.

– Кто такой Никитин?

– Большой человек в партии, бывший каторжник, наш человек. Ссорился я с ним, сейчас дружнее стали. Скажи Устину, чтобы меньше бродил по тайге, мало ли что.

– А как Красильников и Селедкин – эти мои двурушники?

– Молодцы, разведчики отличные.

– А знаешь, кто упек тебя на каторгу?

– Знаю. Они рассказывали, как вы заставили их быть свидетелями. Многое рассказали, как вы, Степан Алексеевич, издевались над ними.

– Издевался? Эх, командир, плохо ты людей знаешь. Есть люди, как Устин, как Журавушка, которые могут делаться другими, но они всегда останутся честными, останутся людьми. А эти двое никогда не будут людьми. Они продадут тебя, меня, всю Россию, лишь бы за это лишнюю гривну получить. Одни рождаются для чести, эти же рождены для подлости. И они никогда не станут думать о чести, добре. Их ремесло – творить зло.

– Пока я не вижу причины, чтобы судить их за подлость.

– И не увидишь, командир: моя школа! Булавина убил Безродный, а судили тебя. Безродный же отдыхал на моей пасеке. Устина и Журавушку вы зря расчеловечили. Меня еще можно, я не был таким человеком. Но этих!.. Если Красильников и Селедкин скажут, что я водил на вас японцев и бандитов, то не удивляйтесь. Где Петьша и Арсё? С ними хотел бы поговорить.

– Ушли искать банду Кузнецова в Полыниху.

– Арсё-то верит, что Журавушка изменщик?

– По глазам вижу, что не верит, но молчит, никогда его не ругает.

– Расскажи, как там дела в России.

– Дела хорошие. Армия остановилась под Байкалом. Дальше не идет, чтобы не схватиться с японцами. Сил-то маловато пока. Был в Чугуевке Никитин, распинался, что не правы большевики из центра, не надо строить здесь буферное правительство, а надо гнать в три шеи японцев. Вообще, чем дальше, тем больше он мне кажется заполошным. Малейшая наша оплошка – и может случиться война с Японией. Японцы прекрасно понимают, что буфер – это для отвода глаз, чтобы создать во всем мире общественное мнение. Но тоже ничего сделать не могут. Поэтому затаилась и та, и другая сторона. Выжидаем, как ты выжидал, Степан Алексеевич.

– Пустое все это. Детские мечтишки.

– Нам надо добить Врангеля, осадить поляков, что грозят нам с запада, а уж потом будем говорить с японцами. Сейчас правительство ДВР во главе с Краснощековым, мне он тоже не нравится, сидит в Верхнеудинске. Атаман Семенов – в Чите. Много ли, мало ли, а у атамана Семенова тридцать пять тысяч штыков и японские дивизии на его стороне. Сила? Сила. Потому мы должны многое понимать. Это я рассказываю не для тебя, Алексеич, а для Устина, чтобы он еще и еще раз подумал.

– Он и без того думает, а что толку. Чужой, для всех чужой.

– Не встань у него на дороге Никитин, я бы предложил ему вступить в Красную армию. Нам надо пробить «читинскую пробку», открыть путь на Москву. Ко всему ещё мир бурлит. За нас японские рабочие и крестьяне, англичане, американцы, итальянцы. Даже среди японских солдат уже началось брожение. Есть случаи, когда солдаты отказываются выполнять приказы командиров, особенно в карательных делах. Люди стали понимать, что война затеяна не ради спасения России, а ради корысти богачей.

– Японцы больше сюда не заглядывают?

– Нет. Даже Тарабанов ушел. Но японцы стоят во всех наших городах. А это значит, что до мира далеко. Нас мучает эта неуловимая банда Кузнецова. Тоже рушит мир. Может быть, ты знаешь, где она? А, Степан Алексеевич?

– Не знаю. Неуловима она потому, что ту банду кто-то упреждает. А кто, вот этого тоже сказать не могу. Что передать Устину?

– Пусть живет мирно. Должно все уладиться. Я очень жалею, что его тропа пересеклась с Никитинской. Не хотел бы сам попасть в такой переплет. А ведь могу. Никитин косит глаза и на меня.

– А как наш Шибалов?

– Затаился и сидит на хуторе. Тоже рука Никитина, который свалил все поражения на него. В прошлом Ивана усомнился. Я Никитину тоже напомнил его прошлое, он за револьвер. С револьвером руководить может и дурак. А ты душой попробуй. Поверь людям. Иван – понимающий человек, тоже должен отойти душой, перегореть и снова быть с нами.

– Где Коваль, что его не слышно?

– В городе. Политику анархистов вершит. Стал уже анархистом-коммунистом, а нас, коммунистов, люто ненавидит. Есть слушок, что некоторых ребят подвел под