Вел пришлось плохо. Как объясняли другие эмпаты, ее оглушило присутствием призраков, затем — морем боли и гнева, а потом и всеми остальными эмоциями окружающих. Барьер, который выставляет каждый эмпат, рухнул, и всю ее наполнили десятки острых, бушующих эмоций. Понадобилось много времени, чтобы она пришла в себя, но это произошло — пришлось поработать нашим психологам, а они знают, как приучить человеческую психику к серьезным травмам.

Тела подняли вампиры в тот же день, в вечерние сумерки. Уносить их было трудно, но тут уже на помощь пришли индифферентные до этого момента ведьмы: шесть из них встали на равном расстоянии от Столба до Института, отводя глаза всем прохожим. Затем они просто ушли, сказав, что оказали эту услугу в память о Шефереле, но больше здесь нет никого, кто мог бы удержать их.

Институт пустел. Как машина с глохнущим мотором, он все пытался набрать ход и работать как прежде, но срывался, и приходилось начинать сначала.

Все думали об одном и том же, но никто этого не произносил: без Оскара и Шефереля НИИД уже никогда не будет таким, как прежде. Их тела так и не нашли.

Никто не вспоминал о произошедшем, если только речь не заходила о ком-то из погибших. Тогда разговор обрывался и уходил куда-то в другую сторону — не слишком изящно и более чем заметно, но прошло еще очень мало времени.

Я долго не могла найти себе места. Возвращаться в пустую квартиру мне казалось невыносимым — ни в его, ни в свою. О маминой не шло и речи, хоть она до сих пор и была закреплена за мной. В итоге я практически жила в Институте. Участвовать в восстановлении его системы у меня не было сил, зато Китти взялась за это с двойным энтузиазмом. Теперь в каждую группу входили вампиры, и, поскольку Виктор стал исполняющим обязанности главы НИИДа, они стали чувствовать себя намного вольнее.

Институт разваливался. Вампиры редко с кем ладили, а уж с оборотнями и подавно — все чаще вспыхивали ссоры, раздутые на ровном месте. Институт во многом держался на авторитете Оскара и Шефа. Даже Мышь перестала шутить и улыбаться и несколько дней не выходила из своей будочки. А когда наконец вышла, глаза у нее были опухшими.

На стене Института повесили табличку — простую свинцовую. Слева высилось изображение Александрийского столба, справа внизу раскинул крылья дракон. А между ними шли имена. Вспоминать их было больно, но, проходя мимо турникета, все невольно поворачивали головы и вчитывались в буквы — скоро список запомнили наизусть. Он начинался двумя именами: «Шеферель» и «Оскар».

Такой же повесили и во «Всевидящем оке». Несколько дней после этого сотрудников Института обслуживали бесплатно. Народа на сменах не хватало, и однажды туда пришла Жанна, объяснив ситуацию. К счастью, многие из городской нечисти согласились работать на Институт Внизу и Наверху.

Я думала, что не смогу прожить ни минуты без Оскара и Шефа. Думала, что буду мучиться, как тогда, когда они ушли Вниз, — но нет. В каком-то смысле Шеф сказал правду, моя болезненная привязанность к нему прошла, и я могла жить дальше, не умирая на каждом вздохе, но… Мне было пусто. Как будто кто-то вынул из меня все, оставив только тело и память. Я механически просыпалась, ела и делала свою работу. Механически жила. Крыло зажило за считанные дни, и я вернулась Вниз одной из первых, хотя мне тяжело это далось. Видя стену дома, я вспоминала, как рядом с ней лежала мертвая Крапива, оплавившиеся камни мгновенно возрождали в памяти жар драконьего пламени. Каждый раз, обводя взглядом Нижний Город, я видела их всех, бьющихся или умирающих, видела Шефа, прижавшего руки к земле или искаженного судорогой превращения.

Погибших похоронили на Смоленском кладбище — там же, где и часть первостроителей. Вряд ли кто-то, кроме нелюдей, сможет найти это место — целый участок, пять рядов по восемь могил и один общий надгробный камень. Первые две, Оскара и Шефереля, остались пустыми, но, как бы то ни было, хотя бы в памяти, они навсегда остались с теми, кто умер за них и за кого умерли они.

Блокада города исчезла в день нашего возвращения, ближе к вечеру, и многие нелюди, не прикрепленные к Институту, покинули город. Петербург перестал быть убежищем — он стал пожарищем.

Где-то через полгода, кутаясь в куртку под слепящим снегом, я поняла, что больше не могу так. Не могу быть одна, жить как будто умерла там же, с ними. Я вытащила из стола папку с личным делом отца и долго задумчиво на нее смотрела. А потом открыла.

Я не стала говорить, кто я, по телефону, сказавшись журналистом, который пишет статью. Мы встретились в холле бизнес-центра — он спустился встретить меня. Но стоило мне подняться с бархатного диванчика, как этот человек замолчал на полуслове и встал, пораженно глядя на меня.

— Простите, вы случайно не знакомы с Ниной Серовой?

Так мне удалось избежать долгого и сложного объяснения — он сказал, что мы очень похожи.

Мой отец оказался приятным мужчиной с густыми еще черными волосами, только кое-где тронутыми сединой. Конечно, годы изменили его, но все же он не сильно отличался от фотографии в своем личном деле. Он легко и в меру разговаривал, искренне задумывался над вопросами и с неподдельным интересом расспрашивал о моей жизни. Я открыла было рот, чтобы выдать официальную легенду, но слова вдруг хлынули из меня одним бессвязным потоком. Он слушал, не шевелясь, и, конечно же, не поверил. Я показала ему папку, которую привезла с собой, — и увидела на его лице сомнение. Это решило дело. Предупредив, чтобы не удивлялся, я невольно последовала методу убеждения Оскара — просто превратилась, стараясь сделать это как можно медленнее и плавнее. Когда я открыла глаза, в лицо мне смотрело дуло пистолета.

— Прости, — кашлянул он, опуская оружие, — рефлекс.

— Теперь веришь? — спросила я, пришепетывая из-за клыков во рту. Он немного побледнел, но кивнул.

И я рассказала ему все о маме и о событиях последних лет, а он мне — о том, что было до моего рождения. Как встретил ее в кафе, потерянную и задумчивую. Как они провели вместе ночь, о которой он никогда не жалел. О том, как думал найти ее, но постоянно что-то мешало.

У него была дочь на несколько лет младше меня, подающий надежды фотограф, постоянно путешествующая за границей. С ее матерью они были в разводе.

Я долго не могла понять, как называть его, и в итоге мы остановились просто на именах — Черна и Роман. Не буду врать, что отношения наши складывались идеально или что не было взаимной неловкости, но из-за моей откровенности все пошло проще, чем можно было ожидать. Сначала Роман немного отстранился от меня, но, когда услышал, что в нем есть ген оборотничества, пусть и не в активной форме, заметно расслабился. Мы встречались после работы и говорили часами — в конце концов, мы оба были просто людьми, у которых никого не осталось.

И он был единственным, что случилось хорошего в моей жизни с тех пор.

С битвы с Домиником прошел почти год. Все так или иначе встало на свои места и снова начало работать. Кто-то из нелюдей вернулся, поняв, что опасность миновала, кто-то нет. Никакой опасности из Москвы больше не исходит — проведя у нас несколько недель после восстановления, Всполох уехал в столицу и взял там все под свой контроль. Если учесть, что он по факту присягал на верность Оскару и Шефу, пусть их сейчас и не было, можно сказать, что из самостоятельной организации нелюди Москвы превратились в наш филиал. Многие из них погибли Внизу, а те, кто остался жив, были настолько напуганы происходящим, что без раздумий приняли командование Всполоха.