– Объясни.

– Принцип «грязной» бомбы, Александр Александрович. Обычная мощная бомба с начинкой из порошка бериллия в центре Москвы сделает ее нежилой на много лет. Нескольких килограммов хватит. Если совместить с ядерным зарядом – эффект во много раз сильнее. И смертоноснее. Если интересуют технические подробности, у меня есть пояснительная…

– Потом. Оставишь. Дальше.

– Такой порошок остался в Ничьей Земле. В Киеве. Там был филиал одной питерской конторы, еще в советское время. Он начал искать контакты, и мы решили подставить ему своего человека.

– Кто мы? – переспросил Крутов. – Откуда он знал про порошок? Объявление что ли хохлы повесили?

– Сценарий разрабатывал Истомин. И Рысина.

– Жива еще?

– Живее всех живых, – подтвердил Бидструп. – И в твердой памяти, и здравом уме.

– Зачем она Истомину? Своей головы нет?

– Да нет, Александр Александрович, есть голова. Внучатый пасынок Рысиной – один из тех, кто осуществляет связь Зоны с остальным миром. И мы этот процесс контролируем, по мере возможности. Он бывший наш, конторский, но вы его не знаете, не совпали по времени. Хотя фамилию знаете, наверное, – Сергеев. Михаил Сергеев.

– Мангуст? Дело Мангуста? – Крутов скорее утверждал, чем спрашивал.

Павел Андреевич искренне удивился.

У государя-императора была потрясающая память. А как для его возраста, так прямо феноменальная. Помнить события двенадцатилетней давности?.. Впрочем, в то время Александр Александрович был президентом Российской Федерации и ему наверняка докладывали о бойне, которую устроили Умка с Мангустом в московском метро во время Ливня.

Мангуст тогда окончательно слетел с катушек. Он и его Братство. Банда ненормальных. Шумная тогда вышла история. Когда два оперативника такого масштаба, как Сергеев и Мангуст, начинают резать друг другу горло, то это тяжело не заметить – ни Ливень, превративший Москву в бурлящую грязевыми потоками реку, ни кошмар Волны, сделавшей часть Украины безжизненной Зоной, не могли скрыть концы полностью.

Кукольников вспомнил тело Сашки Кручинина – изломанное, искореженное, его белое, словно присыпанное мукой, лицо и остекленевший, застывший взгляд глаз, потерявших цвет от долгого пребывания в воде. Они стали линялые, тусклые, из уголков струйками скатывалась вода, словно Сашка плакал. И из приоткрытого рта шла вода. А потом меж губ появился огромный слизняк, выполз на щеку и неторопливо пополз вверх, к открытым настежь глазам, оставляя жирный след на начавшей подсыхать коже.

Приехавший Дайвер осмотрел тело, поцокал языком, трогая правую руку Кручинина, сломанную в трех местах, и вынес вердикт, вытирая ладони влажной дезинфицирующей салфеткой:

– Мангуст…

– Ты уверен? – спросил Бидструп. – Зачем Мангусту Вязаный? Он же когда-то у Мангуста учился?

– Я тоже когда-то учился у Мангуста, – сказал Дайвер, закуривая. – И водку с ним пил. И на задание ходил. Например, когда мы Сергеева с Кубы вытаскивали… А что, это что-то меняет, Пал Андреевич?

За окнами потоками лил дождь. Так продолжалось третьи сутки, и он становился все сильнее и сильнее. Это был Ливень, но этим именем его назвали уже потом. Крупные капли стучали по окнам залитого грязной водой полуподвала, где-то в углу пищали крысы, на поверхности плавали пластиковые бутылки, целлофановые кульки, презервативы, смятые пачки от сигарет и поднявшееся из канализационных труб дерьмо.

По пояс в воде бродили бледные оперативники, пытаясь разыскать хоть что-то – уровень поднимался и через несколько часов разыскивать будет уже негде. Запах стоял такой, что не спасали даже турунды с серебром в ноздрях: тяжелый запах гнилой воды, мочи, фекалий и сырости. Тело Кручинина лежало наполовину в черном пластиковом мешке, а наполовину на ведущих вверх ступенях. За последние тридцать минут две нижних ступени скрылись в коричневой жиже.

– Руку его видели? – спросил Дайвер, из ноздрей которого смешно, словно седые волосы, торчали клочки ваты. – И ребра слева? И шейные позвонки? Мангуста работа. Его техника. Я думаю, что где-то здесь, – он повел рукой с дымящей в ней сигаретой в сторону подвала, – лежит пистолет Кручинина. Он успел его достать. А Мангуст успел ударить. Был у него такой удар – кисть ломается, как спичка, и плечо одновременно. Тут он еще и локоть на излом взял, через колено. Но это для шока болевого. Сашка тоже не подарок был, а тут поплыл, это очевидно. Потом Мангуст с ним разговаривал. Ну, в смысле, узнать ему что-то было надо…

Кукольников видел левую руку Кручинина – все пальцы сломаны, вывернуты из суставов, первые фаланги раздавлены. Дайвер несомненно был прав: Мангуст проводил экспресс-допрос. Что он хотел узнать и узнал ли – оставалось тайной.

– Скорее всего, Кручинин ничего не сказал, – предположил Дайвер, стряхивая пепел в воду. – Иначе Мангуст убил бы его сразу.

– Он что, убил его не сразу?! – встрепенулся Кукольников.

От одной мысли, что этот человек, сейчас более всего напоминающий побывавшую под грузовиком куклу, жил еще некоторое время в подвальной вони, лишенный возможности двигаться, и ворочался в прибывающей воде, как раздавленный жук, становилось страшно. Бидструп был человеком с воображением и ничего не мог с этим поделать.

– Боюсь, что так, Пал Андреевич… Не сразу. Вот видите – здесь лопнули ребра? Его ударили так, что осколки ребер пробили легкое, возле сердца. И бросили умирать.

– Он мог ползти?

Дайвер покачал головой.

– Это была казнь. Мангуст наказал его за что-то. Искалечил и бросил умирать смертельно раненного. Мангуст – жестокий человек, но это даже для него чересчур. Он совсем с катушек сошел, наверное. Никто бы слова не сказал, если бы это был чужой. Но Кручинин свой. Разное бывает, но мог бы добить, из милосердия… Впрочем, кто-то его пожалел…

– Не понял, – отозвался Кукольников. – Что ты имеешь в виду?

– Его добили, Пал Андреевич. Он не захлебнулся – в легких воды нет. И не успел истечь кровью через рот. Я вижу, мне не впервой. Спросите потом у патологоанатома, он подтвердит. Тот, кто пришел потом, помог ему уйти. Он сломал Саше шею. Очень правильное решение. Профессиональное. Спасти Кручинина было невозможно. А вот сделать так, чтобы он не мучился…

И тут Дайвер перекрестился.

Кукольников смотрел на него широко открытыми глазами. Убивец, профессиональный диверсант, шпион с семью нулями перед личным номером (если бы такая классификация существовала в действительности) размашисто осенил себя распятием, стоя над истерзанным трупом в грязном вонючем подвале московского пригорода.

«Сколько ему? Лет под сорок? – подумал Бидструп. – Не больше. Атеист, наверное. Комсомолец. Коммунист. Бывший, конечно. Они думали, что взрастят новых самураев. Ассасинов. Без страха, без совести, без сомнений. Не задалось. Выросло что-то кривое, страшное, вроде меня. Все внутри выжжено. Но не у всех. И не до конца…»