Командование не только полков, дивизий и армий, но фронта в целом потеряло управление войсками. А нет управления – нет армии. Начались беспорядочное отступление и массовое бегство в направлении к Керчи – к Керченскому проливу. Это была страшная и тяжелая картина…»

* * *

«17–18 мая противник прижал нас к берегу Керченского пролива. Я оказался за Керчью, в районе Маяка. Велся беспрерывный обстрел кромки берега, на котором находились толпы людей. Отдельные снаряды выкашивали целые отделения. Многие стрелялись, другие открыто выбрасывали партбилеты, кто-то срывал с себя петлицы. Там и тут валялись останки: руки, головы, человеческие ноги. На обстреливаемом берегу кипела лихорадочная и беспорядочная работа. В ход шло все, что могло держаться на воде. Из досок и бочек сколачивались плоты, надувались и тут же пускались в плавание автомобильные камеры, несущие подчас целые отделения. Там и тут, держась за бревно или какой-нибудь ящик, плыли по воде люди. Другие пускались вплавь сами, прыгая в холодную воду пролива. Люди шли на огромный риск, чтобы попасть на кубанский берег.

Сильным течением из Азовского в Черное море многих пловцов уносило вдаль от берегов, где их ждала гибель. Этих несчастных людей были сотни и тысячи. День и ночь ужасающие вопли и крики стояли над проливом. Партина была жуткая. Началась настоящая агония. В нашем распоряжении оставалась небольшая полоска берега 200–300 метров. При появлении немецких цепей я встал за большой валун и решил застрелиться, чтобы не попасть в плен…»

Такой откровенности, такой живой правды войны, таких точных фраз об увиденном и пережитом на крымском пятачке автору не удавалось прочесть ни у кого. Вот почему он решил эти тексты процитировать.

* * *

Кстати, пройдет почти полстолетия с того времени, и генерал при очередном посещении Крыма с сыном Юрием найдет тот валун, где он собирался застрелиться 19 мая 1942 года, чтобы избежать плена. На фотографии эта каменная глыба, одиноко стоящая у самой кромки черноморской воды, могла надежно спрятать человека от пуль – высотою она была примерно в три человеческих роста.

Когда Леонида Георгиевича спросили, что это было – малодушие или безысходность, он ответил – скорее второе.

– А что спасло жизнь?

– Крик моряка в бескозырке: «Братцы! Славяне! Отгоним гадов-немцев! Вперед! За мной! У-р-р-ра!

И произошло чудо – все военнослужащие, здоровые и раненые, в едином порыве рванулись на врага и отогнали его на 3–4 километра от берега.

* * *

И снова вернемся к одному из «блокнотных листков»:

«С пирса было видно, что в морской воде находится большое число трупов, почему-то они были в вертикальном положении. Кто был в шинели, а кто в ватнике. Это были убитые или утонувшие наши люди. Была небольшая волна, и создавалось впечатление, что они как бы маршируют. Страшная картина. Многих она толкала на безрассудные поступки и отчаянные действия…»

После того как противника несколько оттеснили от береговой кромки, стали подходить шхуны, на которых помещали только раненых.

– Были ли случаи, когда здоровые под видом раненых хотели перебраться на противоположный берег?

– Были, конечно. Приходилось таких напористых обманщиков сдерживать предупреждениями о применении оружия.

* * *

«Был, например, случай, когда четверо здоровых солдат-грузин несли над головами носилки и кричали:

– Пропустите! Пропустите! Мы несем раненого полковника – командира дивизии!

Действительно, на носилках лежал офицер с четырьмя шпалами на петлицах и перевязанной головой. Его внимательный настороженный взгляд у меня вызвал сомнение: а действительно ли этот человек ранен? Я приказал положить носилки на пирс и развязать бинт. Никакого ранения не оказалось. Я был в ярости. Вид у меня, наверное, был страшный: на голове каска, несколько дней небритый, неспавший и неевший. Силы я тогда поддерживал с помощью фляги, наполненной смесью морской воды, сахара и спирта. Периодически делал из фляги 2–3 глотка.

Все мы на этой узкой полосе берега находились между жизнью и смертью… Тем большее возмущение среди тех, кто находился около пирса и видел картину происходящего, вызвал шкурный, трусливый поступок этого «офицера». Военнослужащие яростными криками требовали от меня расстрела полковника, в противном случае грозили расправиться со мной. При таких обстоятельствах я, как оперработник, имевший право расстрела при определенных экстремальных условиях, поставил полковника на край пирса, левой рукой взял его за грудь, а правой достал пистолет. И тут я увидел, что полковник мгновенно поседел. У меня что-то дрогнуло в душе. Я сказал ему, что выстрелю, но выстрелю мимо, а он пусть падает в воду словно убитый и там выбирается как может. Дальнейшей его судьбы я не знаю…»

* * *

21 мая все было кончено. Противник вплотную подошел к берегу. Отстреливаясь от наседавшего врага и чувствуя его превосходство, опять у нашего героя появилась мысль – покончить с собой. Но судьба распорядилась так, что с последней шхуной он все-таки покинул простреливаемую узкую кромку берега. По шхуне ударили немцы. Стреляли чем могли. В основном велся пулеметно-винтовочный огонь. Появились убитые и раненые. В нескольких местах возникли пробоины, течь, судно предательски накренилось на борт, но дошло до песчаной косы Чушка. А дальше противник, овладев Керчью, бросил освободившиеся силы на Севастополь. Как известно, после упорной, кровопролитной и героической обороны город – «гордость русских моряков» – был оставлен нашими войсками.

Переправившись на косу Чушка, Леонид упал на влажный песок и проспал, с его слов, часов 10–12. А потом отправился пешком в сторону Краснодара и в районе населенного пункта Кордона Ильича обнаружил колодец и впервые напился чистой пресной водицы. Стало легче – он понял после этого одно – до Краснодара дойти сумеет…

* * *

«Вспоминая тяжелые бои в Крыму, не могу не отметить, что большую помощь немецким войскам там оказывали татары. Из татар создавались целые национальные отряды, которые воевали на стороне немцев. Хорошо зная горную местность, они помогали немцам выслеживать и убивать партизан, выявлять их замаскированные склады с оружием и продовольствием…

Со мной также произошел памятный случай в октябре 1942 года. При отходе из Перекопа наш батальон остановился в селе Изюмовка, километров в 20 севернее Феодосии. Утром батальон снялся и ушел, а мы с комиссаром Ковальчуком задержались, уже не помню, по какому поводу. Я зачем-то зашел в сарай, там на меня неожиданно напал здоровый татарин и стал душить. Завязалась драка. На шум прибежал комиссар Ковальчук и, изловчившись, застрелил татарина. После этого на тачанке мы поехали догонять батальон.

Считаю правомерным решение Сталина о выселении крымских татар за их многочисленные злодеяния из такого стратегического региона, каким был и остается Крымский полуостров…»