Ну что тут скажешь? Поцеловав Пен на ночь, я поднялся к себе и в изнеможении бросился на кровать. Что-то, лежащее в кармане брюк, больно впилось в бедро, и я, выгнувшись, вытащил это что-то на свет. Пустая карта!

«На смену категоричному „нет“ придет „да“, и ты примешься за эту работу еще до наступления утра».

— Чертов ублюдок! — Я бросил карту в угол и лег спать одетым. Телефон Боннингтонекого архива есть в справочнике, домашний телефон Пила на конверте, но до наступления утра звонить ни в одно из мест не стоит.

Между Риджентс-Парк и Кингс-Кросс есть улицы, которые когда-то были городом. Город назывался Сомерс, впрочем, на большинстве современных карт название до сих пор стоит, хотя местные жители его практически не употребляют.

Этот район из тех, что пострадали от промышленной революции и так и не оправились. В середине восемнадцатого века здесь были поля и фруктовые сады, богачи строили и покупали имения. Через сто лет в Сомерсе кишели заразой трущобы и воровские притоны — посетив подобное место, Чарльз Диккенс тотчас бы схватился за перо. В центре бывшего города гигантским свадебным тортом раскинулась станция Сент-Панкрас, хотя настоящим тортом был сам Сомерс, разрезанный на куски автотрассами, железными дорогами и холодной коммерческой логикой нового века. Трущобы исчезли, но только потому, что городок исчез, как таковой, превратившись в культю ампутированной ноги. Любая улица может внезапно прерваться железной дорогой, подземным переходом или глухой стеной — частью серого замшелого склада Юстона.

Боннингтонский архив располагается на одном из таких обрывков за пределами основной части Эверсхолт-стрит, соединяющей Камден с Блумзбери. Остаток улицы занимают склады, офисы обслуживающих их организаций, мелкие типографии с пыльными окнами, а порой и строительными лесами.

Но в отдалении, по ту сторону железнодорожных путей, притаился блочный многоквартирный дом аж 1930 года постройки: потемневшие кирпичи, ржавое кованое железо, балконы, завешанные флагами сохнущего белья, зато над подъездом неожиданная белокаменная скульптура мадонны с младенцем. Наверное, поэтому дом и назвали в честь Пресвятой Богородицы.

Боннингтонский архив выделяется на фоне блочных чудовищ, как старая дева среди пьяниц. Судя по виду, пятиэтажное здание построили в девятнадцатом веке из темно-красного кирпича. Похоже на дворец, возведенный крупным чиновником, который всю жизнь мечтал о собственной крепости, однако, подобно Фердинанду I умер, так и не успев пересечь порог своего Бельведера. Увы, вблизи видно, что дворец давно стал жертвой политики «разделяй и властвуй»: окна первого этажа забили фанерой, ближайший ко мне вход завалили мусором и старыми грязными коробками. Действующий вход в архив хоть и принадлежал тому же зданию, находился метрах в двадцати от первого.

Двойные двери из четырех панелей лакированного красного дерева в нижней части покрылись выбоинами и потертостями, но впечатление все равно производили. Справа от дверей — медная табличка, изящным шрифтом с засечками объявлявшая: передо мной Боннингтонский архив, находящийся под патронатом корпорации Лондона и районного отделения УМ. Ниже — часы работы; впрочем, вряд ли сюда стекаются посетители.

Я вошел в очень большое и представительное фойе. Что же, возможно, определяя время постройки здания, я ошибся на десятилетие-другое: черно-белые плиты пола буквально дышали нравственной непреклонностью Ее черно-белого Величества королевы Виктории. С левой стороны — стойка из серого мрамора, сейчас пустующая, но длинная и неприступная, как леса на перевале Роркс-Дрифт.[9]За стойкой — гардероб: с десяток кронштейнов с плечиками. Хотя все до одного пустые, старание налицо: администрация заблаговременно позаботилась об удобстве потенциальных посетителей. В глубине фойе, за конторкой, кабинетик, на двери которого красовалось одно-единственное слово: «Охрана». В сочетании с пустой конторкой эффект получался довольно комический.

Справа от меня — широкая, мощенная серыми плитами лестница, а над головой — стеклянный купол, украшенный витражом в виде розы, храбро пытавшийся сиять сквозь толстый слой пыли и голубиного помета. У основания лестницы — три современных письменных стола, покрытых красным сукном и выглядевших совершенно не к месту.

Я неподвижно стоял на сером тусклом свету: прислушивался, присматривался, ждал. Да, здесь что-то было, какое-то отклонение, такое слабое, что уловил я его далеко не сразу. Глаза расфокусировались: я включал неопределенное шестое чувство, отточенное частым общением с нечистью, позволяя ему раскрыться в окружающем пространстве.

Прежде чем я сосредоточился на неведомой силе, слева громко хлопнула дверь, и слабый контакт прервался. Обернувшись, я увидел, как из кабинета ко мне направляется облаченный в форму охранник. Внешность вполне соответствует профессии, хотя этому мужчине хорошо за пятьдесят: крепко сбитый, темно-каштановые волосы на макушке не столько выпадают, сколько истончаются, а нос явно ломали. Охранник поправлял галстук с таким видом, будто только что вышел невредимым из страшной драки, а сейчас встанет в стойку и вызовет на бой меня.

Но вот он улыбнулся, и я понял: все это притворство. Нет, передо мной не бультерьер, а соскучившийся по хозяину щенок: еще немного, и хвостом завиляет.

— Здравствуйте, сэр! Что вам угодно?

Я едва сдержался, чтобы не попросить крепкого пива и пакетик чипсов.

— Меня зовут Феликс Кастор. Я пришел к мистеру Пилу.

Порывшись в недрах стойки, охранник достал черную ручку «Бик» и кивнул в сторону большого журнала посетителей, который лежал наготове.

— Пожалуйста, напишите свое имя, а я сообщу мистеру Пилу о вашем приходе.

Я послушался, а охранник поднял трубку и после «решетки» нажал еще три какие-то клавиши.

— Здравствуйте, Элис, — сказал он и после короткой паузы зачастил: — Пришел мистер… — охранник заглянул в журнал, — … Кастро. Да, хорошо, понял. Так и передам.

Элис? Насколько я помню, Пила зовут Джеффри.

Положив трубку, охранник царственно махнул в сторону кресел: примерно таким жестом актеры просят зрителей приветствовать аплодисментами оркестр.

— Сэр, пожалуйста, присядьте! Сейчас к вам выйдет один из сотрудников.

— Хорошо, спасибо! — Я опустился в кресло, а охранник тотчас нашел себе какое-то дело, изображая сильную занятость. Закрыв глаза, я попытался отрешиться от всего и вновь настроиться на неведомую силу, но ничего не получалось. Малейшего шороха было достаточно, чтобы разрушить мою нестабильную сосредоточенность.

Через минуту послышались шаги, и, открыв глаза, я увидел, как по лестнице спускается женщина.

Вот так красотка! Оценивая ее, я, словно защитный козырек, опустил на глаза отчужденность. Итак, ей около тридцати, хотя, возможно, и больше, просто выглядит прекрасно. Довольно высокая и очень стройная. Стройная в смысле сухая и мускулистая, а не худощавая от природы. Гладкие белокурые волосы убраны в пучок настолько тугой, что при других обстоятельствах его сравнили бы с учительским, но тут ничего ироничного на ум не шло. Одета хорошо, можно даже сказать, безукоризненно — в серую двойку, которая сознательно и с большим изяществом пародировала мужской деловой костюм. Серые кожаные туфли на пятисантиметровом каблуке казались бы совершенно непримечательными, если бы не красная пряжка сбоку; в тон ей был подобран носовой платок, выглядывающий из нагрудного кармана. Висевшая на сером ремне большая связка ключей вкупе со строгой прической делала молодую женщину похожей на надзирательницу элитной женской тюрьмы, какие существуют только в итальянских порнофильмах.