Однажды я его все-таки спросил:

– Александр Валерианович, я смотрю на чертежи Лии Борисовны – они все испещрены красными пометками, а мои чертежи совсем чистые. Неужели вы не нашли ни одной ошибки?

– Почему не нашел? Там есть пару запятых и одно дополнительное примечание. Саша, неужели вы считаете, что найдется такой кретин, который станет строить огромный дом культуры из крупных блоков, да еще и по вашей невероятной раскладке с сорока новыми типоразмерами? Если уж действительно какой-нибудь идиот из Госстроя заставит строителей выполнять план по индустриализации строительства, они уложат десяток стандартных блоков одной марки, а остальное выложат из кирпича, а потом облицуют плиткой. Так что ваши чертежи я только просматривал.

Оказалось, что мой восторг от собственной работы был несколько преждевременным. Разговор этот проходил на лестничной площадке, которая служила нам курилкой. Александр Валерианович продолжал:

– Да что мы все о блоках, да о балках. Давайте поговорим о чем-нибудь более приятном (сейчас начнутся воспоминания об известном отце, об их доме и былых пиршествах, но тут я ошибся). Вы знаете, сегодня мне в моем диетическом ресторане (так он называл убогую диетстоловую на Владимирской) опять предложили куру с макаронами. Правда, это тоже не очень приятная тема. Я кур не ем. А эти вообще какие-, то особенные. Куриная нога вся в сухожилиях, как у бегуна на короткие дистанции. Куру я мог есть только до войны в «Метрополе», приготовленную поваром Иваном Макаровичем, и то в виде деваляя. Но я придумал свой метод поглощения этой пищи в моем диетресторане. Я ем эти скользкие макароны, а в это время представляю себе, что сижу за столом, приготовленным Валерианом Никитичем к Пасхе, или к Рождеству – икра, осетрина, семга, балыки. Я разжевываю ногу этого спринтера, а представляю, что жую семислойный растегай. И вы знаете, – помогает. Во всяком случае, желудочный сок выделяется.

В это время на площадке появился наш пенсионер-зоотехник. Он не курил, но любил постоять с курильщиками и побеседовать, особенно на гурманские темы. Разговоры о еде он чувствовал на расстоянии.

– Вот тут вы, Александр Валерианович, не правы. Кура – это очень вкусное блюдо, но нужно знать, какую птицу взять и как ее приготовить, отоко то дело. Мне цыплят берет мой зять прямо на птицефабрике – бройлерных цыплят. Если их хорошо отбить, поджарить под гнетом и подать с чесночным соусом, то пальчики оближете, отоко то дело. Чувствую, что перерыв скоро, надо подкрепиться. Извиняйте, я вас покину.

– А вы все о жратве, да о жратве. А я на диете. – Это подключилась к разговору Мария Ивановна – шеф нашего машбюро. Машинистки сидели в подвале, но она любила подняться к нам на площадку второго этажа и покурить с мужчинами. – У нас в машбюро разговор о еде вообще запрещен.

– Я вас понял, – сказал Рыков, – у вас все дамы самой убедительной комплекции в институте.

– И что это за мужчины нынче пошли. Беседы все о еде, да о еде. Нет чтобы о женщинах. Вот у нас только о мужчинах и беседуют. Две моих дамы не поделили одного мужика из четвертой мастерской (не хочу его называть). Грызутся как собаки. Одну из них я уже договорилась перевести на Чекистов (наш филиал). Подурели бабы совсем. На той неделе достали какую-то развратную книжицу Камасутра, и полдня работы не было – перепечатывали на папиросной бумаге по десять экземпляров. Я Вале говорю: «На хрена тебе это. Что кому с утра, а кому с вечера все равно ни одной позы, здесь нарисованной, ты не сможешь выполнить». А она мне: «Это я для сестры. Она у меня такая стеснительная. Хочу ей помочь».

Дверь на лестницу отворилась, и в нее протиснулась капитальная фигура Лии Борисовны.

– Александр Валерианович, а я вас разыскиваю, – кокетливо сообщила она. – Мне нужно с вами проконсультироваться.

– Сейчас, только докурю, – ответил он, прикуривая новую сигарету.

Лия Борисовна пришла к нам из Киевпроекта руководителем группы конструкторов. Ее предложили нам с роскошными рекомендациями, очевидно уж очень хотели от нее избавиться. Она обладала полным отсутствием пространственного воображения – качество, как вы понимаете, весьма сомнительное для конструктора. Постоянно возникали совершенно бессмысленные споры.

– Как я могу опереть эту балку на стену, когда стены здесь нет? – говорила она, глядя на разрез здания.

– Как это нет, – кипятился Фима. – Вот же она. Просто она расположена лицом к нам.

– Что вы мне говорите. Стена, чтобы вы знали, Фима – это две линии на расстоянии, между которыми заштриховано.

– Да нет же, она лицом к нам.

– Ну ладно, что с вами спорить. Александр Валерианович вам объяснит. Лучше скажите мне, куда исчезла лестница?

– Так вот же она.

– Что вы мне голову морочите. Лестница – это ступеньки, нарисованные пилочкой. А у вас тут ничего нет.

– Так она же лицом к нам, вот же ступеньки – вот эти линии.

– Что вы все лицом да лицом, что это за термин такой?

– Ой, гвалт! Посмотрите, она совсем ничего не соображает! – кричал Фима. Щеки его пылали, он хватался за голову.

– Что это еще за «она»? Вы, кажется, переходите на личности! – возмущалась она, напирая на него своей пышной грудью.

Ее чертежи либо приходилось выкидывать, либо полностью переделывать. Избавиться от нее было невозможно.

– Придется идти, – понуро сообщил Рыков. – Дама назначила рандеву. Кроме того, что она ни черта не соображает, она сейчас навалится на меня бюстом, так что дышать будет нечем. Это ее основной аргумент.

Лия Борисовна была дамой эмоциональной. Как рассказывала мне Света, в женском обществе она вела обычно такие разговоры: «Вы видели, появился новый мальчик-техник в мастерской Панько. Такой высокий, стройный шатен с длинной прической. Ох, я бы так многому смогла бы его научить». Поскольку в своей профессии она никого ничему научить не могла, ни у кого не оставалось сомнений, о чем она мечтала.

И тут на лестницу вышла Муза Николаевна из третьей мастерской.

– Привет, мальчики! (мальчики – это я с пенсионером Рыковым). – Опять Мария Ивановна вас соблазняет?

– Что ты, Муза, это твоя парафия. Я уже давно этим не занимаюсь.

– Да, это нужно уметь. Вчера Вера вернулась из Туапсе. Так у нее там было, если конечно не врет, три любовника.

– Это как же три? По скользящему графику? – поинтересовался Александр Валерианович, хорошо знакомый со стройпроизводством.

– Конечно. Не могла же она это позволить себе одновременно. Она женщина приличная.

В это время в дверях появилась Ольга Петровна – мой шеф и прекратила этот пикантный разговор.

– Шура! А мы вас всюду разыскиваем. Давайте свои раскладки, – там сантехники пришли, и Трубецкой все пытается пробиться через ваши блоки своей канализацией.

И мы разбежались в разные стороны. Я с Рыковым направо, Муза – налево, а Марья Ивановна вниз. Дом, в котором размещалась наша мастерская, был когда-то жилым, и на нашу площадку выходило две квартиры. Нашу квартиру переделали следующим образом. Из передней был вход в бухгалтерию (бывшая кухня – на стене еще остались трубы и даже кран за спиной кассира Кати). За передней мы следовали в приемную-канцелярию (бывшая прихожая), из которой двери вели в кабинет директора, в нашу мастерскую и плановый отдел (соответственно гостиная, спальня, детская, кабинет). В приемной царствовала Лидия Федоровна – секретарша директора. Это была активная, энергичная и решительная женщина, знавшая все о работниках института и о событиях, происходящих в нем. У нее был самый большой в институте двухтумбовый стол, самый звонкий голос и самый высокий авторитет. Лидия Федоровна была немолодой дамой – матерью-одиночкой с тремя сыновьями, один из которых – самый младший, как утверждали злые языки, был разительно похож на нашего директора. Руководители подразделений института ее побаивались. Говорили, что ее побаивается и сам директор. Поскольку все сотрудники нашей мастерской в начале рабочего дня проходили через канцелярию, она грозно отчитывала опоздавших. Ко мне она относилась довольно благосклонно. Дверь в нашу мастерскую она всегда открывала настежь, ссылаясь на необходимость вентиляции. Мы не возражали. Это было выгодно всем – ей, так как она видела и слышала все, что происходило в мастерской, и нам, так как мы получали информацию обо всех нститутских новостях.