Телом Пророк был гибок и мускулист, под стать акробату или танцору. Двигался он с изяществом, недоступным самой гибкой из кошек, носил белые с серебром ризы Собора Света, а обувался в сандалии.

Только что окончивший проповедь, в эту минуту Пророк возвышался во всем своем великолепии над более чем тремя тысячами паломников. За спиной его хор из сотен двух певиц – каждая совершенна лицом и фигурой, насколько это возможно для человека – пел завершающий службу гимн, а прихожане, как всегда, замерли в немом восхищении. Храмы у секты имелись повсюду, но в главный собор, что к северу от столицы, вдобавок к местным прихожанам, постоянно стекались новоприбывшие. В конце концов, именно здесь жил сам Пророк. Именно здесь любой мог услышать слова его собственными ушами.

«А вот это необходимо исправить, – думал Пророк, принимая поклонение паствы. – Слышать меня собственными ушами должен каждый. Скажем, посредством какой-нибудь сферы, в час проповеди поднимаемой жрецами всех храмов повыше над головой…»

Но эту идею он приберег до другого раза: сейчас его куда больше интересовали иные материи, безмерно далекие от храмовых дел.

Смертный по имени Ульдиссиан уль-Диомед и его разношерстное воинство снова двинулись в путь.

Длинные золотые рога затрубили, возвещая его уход с возвышения, и хор плавно, не сбившись ни на единой ноте, завел новую песнь – прощальную. Певицы – дочери всех каст, всех рас, какие только сыщешь на свете, лучились столь единообразным, столь гармоничным счастьем, что отличить их друг от дружки стоило превеликих трудов.

У подножия возвышения Пророка встречали двое из высших священнослужителей – Гамуэль и Орис. Волосы Орис были собраны в пучок на затылке, и, хотя с виду она годилась Пророку в бабки, округлое лицо ее сияло нескрываемой пылкой любовью. Пророк ясно видел: некогда это лицо вполне могло соперничать красою черт с лицом любой из юных хористок, но как и в их случае, никакого интереса к жрице он не питал сейчас и не питал бы прежде. Мужская краса наподобие той, какой отличался могучий Гамуэль, его, разумеется, тоже нимало не привлекала. Нет, нет, пробудить его страсть удавалось лишь одному живому созданию, лишь одной особи… одной особи, ныне ему ненавистной.

– Захватывающе, великолепно, как и всегда, – проворковала Орис.

Несмотря на манеру держаться при нем, жрица была одной из самых толковых его служителей. Кроме того, ее восхищение Пророком вряд ли заслуживало порицания: ведь она всего-навсего смертная, тогда как он – нечто гораздо, гораздо большее.

– Сколь ни ужасно, сколь ни излишне повторять ее похвалы, о великий, боюсь, я вынужден вновь с ней согласиться! – с низким поклоном добавил Гамуэль.

Некогда – воин, он в полтора раза превосходил господина шириной плеч, однако всякий с первого взгляда понял бы, кто из двоих сильнее. Высокого положения Гамуэль был удостоен за то, что сей смертный, пусть в самой отдаленной манере, более всех остальных напоминал истинную сущность, истинное «я» Пророка.

– В самом деле, получилось неплохо, – признал их господин.

По меркам жрецов каждая его речь являла собою само совершенство, но сейчас даже он вынужден был признать: сегодняшняя проповедь удалась ему чуточку лучше большинства прежних. Возможно, причиной тому послужили недавние перемены: привычное положение дел вдруг изменилось до неузнаваемости. Сказать откровенно, это и приводило в ярость… и в то же время прельщало, ввергало в соблазн.

– А как изменилось настроение, когда речь зашла о Церкви Трех, – продолжала Орис, брезгливо сморщившись при последних словах. – Ходят слухи, будто с недавнего времени на них ополчился какой-то фанатик из асценийских краев.

– Да, а зовут его Ульдиссианом уль-Диомедом. В Торадже он нанес Церкви немалый урон. Полагаю, в самом скором времени нас известят об этом официально.

Особого удивления его осведомленность ни одному из жрецов не внушила. Оба состояли при нем с давних пор и знали: Пророку ведомо то, чего им даже не вообразить. Однако он неизменно требовал от них доклада обо всех новостях – хотя бы просто так, для проформы. В конце концов, как ни малы на то шансы, что-нибудь могло ускользнуть и от его взора.

– Так близко, – покачал головой Гамуэль. – А не намерен ли этот… этот Ульдиссиан… объявить войну и Собору?

– Вполне возможно, сын мой.

– Тогда нам следовало бы выступить против него…

Пророк одарил жреца взглядом, каким добрый отец мог бы пожаловать наивного, однако любимого сына.

– О нет, добрый мой Гамуэль, нам следует поддержать его.

– Святейший?..

Ни слова более не говоря, Пророк отвернулся от высочайших из своих присных и направился к личным покоям. Следом за ним не пошел никто: сиятельный повелитель Собора Света настрого запрещал служителям являться к нему незваными и оставаться при нем без его повеления. Вопросов сия причуда не вызывала ни у кого: слишком уж все вокруг были очарованы его богоподобием.

В угоду церемониалу, а также ради спокойствия присных, у двустворчатых дверей, украшенных затейливой резьбой, несли караул воины в латах и шлемах. При виде приближающегося Пророка все шестеро замерли, точно статуи.

– Ступайте с миром, – сказал им Пророк. – На сегодняшний вечер вы от службы свободны.

Начальник караула немедля пал на колено.

– О святейший, нам не положено покидать пост! Твоя жизнь…

– Разве поблизости есть те, кто в силах ей угрожать? Разве поблизости есть хоть кто-нибудь, кого мне следует опасаться?

С этим стражники спорить никак не могли. Все они знали: силы Пророка невообразимы. С любой напастью Пророк мог справиться куда лучше них. Да, караульные прекрасно понимали, что службу здесь несут только для видимости, однако из преданности господину всякий раз уходили с поста неохотно.

– Ступайте и будьте благословенны, – провозгласил лучезарный юноша, одарив стражников благосклонной улыбкой, дабы те не задерживались. – Ступайте и помните: каждый из вас – в сердце моем…

Раскрасневшиеся от гордости, караульные пусть нехотя, но повиновались. Даже не оглянувшись им вслед, Пророк подошел к дверям, створки коих сами собой распахнулись и накрепко затворились, как только он переступил порог.

Роскошные во всем остальном, меблировкой покои Пророка отнюдь не изобиловали. Спал он, как полагали приверженцы (точнее, те из приверженцев, кто допускал, что Пророк хоть когда-либо спит), на невысокой тахте, обитой бархатом. За тахтой возвышалось с полдюжины суженных кверху мраморных пьедесталов, увенчанных весьма завидной коллекцией изысканных ваз и стеклянной скульптуры со всех уголков Санктуария. Стены были увешаны гирляндами из свежих цветов, а большую часть сверкавшего мрамором пола устилали трапециевидные, весьма искусной работы узорчатые ковры. Кроме гирлянд, на стенах висели картины, изображающие красу природы любых мыслимых стран, и каждый пейзаж был описан самым разным мастерам кисти лично златоволосым хозяином.