Их вывезли в пустынные казахстанские степи. Летом жара плюс сорок, зимой столько же, только со знаком «минус». Гиблые места. Но, как говорится, за что боролся…

Он сидел на корточках на земле. Механизм самосохранения снова отключил его эмоции и чувства. Он спокойно воспринимал суету вокруг себя, крики конвойных и лай собак.

Три сотни зеков проверили по списку, выстроили в колонны и погнали по пыльной дороге.

— Знаю я эти места, — сказал Голландец, шедший рядом с Женей.

Тридцать лет ему. Третья ходка. Все на квартирных кражах попадался. «Молитву» чтил, все знал и многому мог научить. Женя скентовался с ним. Одному в неволе выжить невозможно. Это была одна из истин, которую ему успели вдолбить.

— Четыре зоны здесь, бабы в одной парятся…

— О! — загудел кто-то.

— Вот тебе и «о». Только баб даже издалека не увидишь. Их зона не в этой стороне… Тут одна зона «сучья», — Голландец вдруг забеспокоился. — Гадом буду, нас туда, похоже, и тянут…

Женя уже знал, что зоны бывают «воровскими» и «сучьими». В одних шишку держат воры. Там четкая иерархия. «Черная масть» сверху, «мужики», «черти» и «законтаченные» снизу. В «сучьих» все по-другому. Там порядки устанавливает администрация. «Отрицаловка» там не в почете. Воров в «бурах», в ШИЗО как картошку гноят. А еще их ссучивают, даже опускают, «петухами» делают. И это самое страшное. В этих зонах «красные» с «косяками» на руках всем заправляют. «Черная масть» как бы в стороне. «На свободу с чистой совестью» — этот девиз не вызывал там особых насмешек. «Мужикам» там самый кайф, а ворам — погибель.

Женя сравнительно долго держался в стороне от воровского синклита. Воровал и жил сам по себе. Не стремился жить по законам блатных. Но теперь все изменилось. Он выбрал свой путь и уже идет по нему обеими ногами. Воровские идеалы еще непрочно засели в его голове. Но от них он уже не отступится. Тем более если к этому его будут принуждать…

В воровских понятиях была одна сторона, которая как нельзя кстати подходила к его натуре. Он ненавидел грубую физическую работу во всех ее проявлениях. А воры как раз такой работы и должны были избегать. Для них это западло. Ему тоже. Пусть лучше бьют коваными сапогами, гноят в ШИЗО, но работать он не будет. Не будет, и все тут!

Голландец был прав. Их привели в «сучью» зону.

В карантине им выдали зековкие робы, «пидорки», кирзовые сапоги. Какое-то время продержали в карантинном бараке, а затем распределили по отрядам.

Женю определили во второй отряд, Голландца в третий.

— Чего-то я не врубаю, меня к ворам кидают, — сказал он. — А тебя к «мужикам». Во втором отряде «красных» выше крыши. Задавят они тебя…

Этим Голландец особо подчеркивал, что Женя — вор, он причислял его к «черной масти». И Женя не должен был уронить чести. Хочешь не хочешь, а держись за понятия намертво. Не опускайся до уровня «мужиков». А опуститься проще простого.

В бараке недавно сделали ремонт. В помещении приятно пахло свежей краской. Ровные ряды шконок в два яруса, аккуратно заправленные одеяла, подушки. Никакого сравнения с вонючими камерами следственных изоляторов и пересыльных тюрем.

Вечером с промзоны после работы вернулись обитатели барака, усталые, голодные зеки. Они косились на вновь прибывших, но зла им не чинили. Просто узнавали, кто есть кто. Похоже, к «черной масти» здесь не принадлежал никто. Как же тогда быть? Ведь и он сам принадлежал к ворам постольку-поскольку. Никто о нем толком ничего и не знал.

На все вопросы он отвечал короткими «да» и «нет». Статья, по которой он мотал срок, причисляла его к категории тяжеловесов. Умышленное убийство — это серьезно. К нему относились уважительно.

А утром он отказался идти на работы. На вопрос почему, он отвечал молчанием. Никто не смог вытащить из него и слова. Тогда его отправили прямым ходом к начальству. Там долго с ним не разговаривали.

— Ты что, вора из себя корчишь? В ответ тишина.

— К «отрицаловке» примкнуть хочешь?

Молчание.

— В штрафной изолятор его, в камеру восемь.

В ШИЗО так в ШИЗО. Лишь бы только не работать…

В камере восемь парились «петухи». Об этом ему с насмешкой бросил «попкарь», спровадивший его до «хаты».

— Только не вздумай сказать им, что ты вор, — предупредил он.

Мог бы и не предупреждать. «Дырявые», они же «неприкасаемые». Эти люто ненавидят воров, благодаря которым на зонах их унижают, издеваются. Только скажи им, что ты причисляешь себя к «черной масти», тут же опустят тебя. И все, выше «петуха» уже никогда не прыгнешь. Каждый будет только рад плюнуть тебе в лицо, садануть по почкам сапогом.

А еще, рассказывал ему как-то Голландец, к «обиженным» нельзя прикасаться, есть с ними из одной тарелки. У них даже своя посуда, пробитая гвоздем, чтобы порядочный человек ненароком не опоганился. И «очко» в сортире свое. Только справь туда нужду, самого тут же опустят.

Так как же ему тогда быть? Ведь в камере только одно «очко» и туда справляют нужду «петухи». Похоже, влип он круто…

— Они этого не узнают, — резко разворачиваясь к надзирателю, сказал он. — Я просто в эту хату не пойду!

— Что?! — от изумления тот даже разинул рот.

— Не пойду, и все тут!

Женя гордо вскинул голову, и тут же мощный удар в живот опрокинул его на пол. «Попкарь» начал бить его ногами. Он не сопротивлялся. Пусть бьет, пусть до полусмерти изобьет. Тогда его не в камеру к «дырявым» отправят, а в лазарет, к «лепиле».

Скоро к «попкарю» присоединился еще один коллега. Ногами они работали от души. Еле живого Женю куда-то поволокли. Куда именно, он понял, когда очутился в крохотном помещении с бетонным полом. Ни сесть, ни встать.

В карцере он пробыл два дня. Они показались ему вечностью. Избитое тело нещадно болело, его колотила дрожь, ноги подкашивались, он то и дело впадал в забытье. Хотелось умереть, лишь бы только вырваться из этого ада. Он не помнил, как его вытаскивали оттуда, как тянули за ноги по цементному полу. В голове все перемешалось. Как из тумана перед его мысленным взором выныривали мама и отец. «…Нельзя, сынок, воровать…» Издалека улыбалась Лена. «…Я хочу тебя… Иди ко мне, здесь так хорошо…» Выплывали влюбленные глаза Вали. «… Я буду тебя ждать…» Он не знал, где он находится, что с ним делают, куда тащат. Но все стало на свои места, едва он оказался у знакомой железной двери. Его собирались бросить в камеру к «петухам». Круг замкнулся.

— Нет!!! — Женя сделал последнее усилие и вырвал свои ноги из рук «попкарей».

Рывком поднялся на ноги, отскочил в сторону и застыл в боксерской стойке. Пусть это будет последний в его жизни бой.

— Во дает! — изумился надзиратель.

— Настырный пацан! — добавил второй.

И оба набросились на него. Крепкие, здоровые, они смяли его в один миг. Пару раз ударили в лицо, несколько раз — в живот. И, выбив из него дух, бросили в камеру.