Но Василий Серов шел ва-банк: Гурьев должен быть взят любой ценой! Вторая штурмовая волна мобильной Атаманской дивизии, пойдя в обход, захлестнула город. На улицах заварилась кровавая каша: засверкали бандитские шашки, затакали пулеметы… Ровно через сутки Василий Серов повернул назад… Яростные контратаки чекистов и бойцов гарнизона, а также панические слухи о двух экспедиционных отрядах Красной армии, идущих на Гурьев, заставили бледного, с черными кругами под глазами бандитского комдива отдать приказ к отступлению… Расстрел двадцати пленных завершил гурьевскую операцию Серова.

И снова протянулась — теперь уже с юга на север — по утоптанной белой дороге, вдоль крутых берегов и извилин замерзшего Урала черная лента бандитского войска.

…Как ни жалко было Глебу Ильину измученную игреневую лошадь, он все же не поленился — проехал обочь всей колонны и отыскал Федота Ануфриева. На первом же привале в поселке Сорочинском он отозвал его в сторону от группы спешившихся кавалеристов.

— Не ожидал тебя я увидеть сегодня в строю, — сказал Глеб, пытаясь поймать уклончивый взгляд Федота.

Крупные скулы Ануфриева, густо заросшие щетиной, напряглись.

— Чего ж так? — Он попытался усмехнуться, да не получилось. — Я от пули бабкой заговоренный.

— Я не о пуле. — Глеб остановился, крепко взял Федота за обшлаг овчинного тулупа. — Что ж ты не воспользовался случаем?

— Каким таким случаем?

Мясистые губы Федота сжались в светлую полоску. Глаза смотрели настороженно, остро.

— Кому передал листовки, говори! Скажешь, будешь жить.

Ануфриев глядел себе под ноги и молчал.

— Ты, я знаю, не заметил: твои листовки были с крестиком. В уголке, ма-а-аленький такой, крестик.

Глеб опять не дождался ответа. Что ж…

— Так вот, Федот, такую листовочку нашли у одного из твоих дружков.

Ануфриев поднял на Ильина тоскующие глаза.

— Эх ты… Поганое семя…

Медленно повернулся и, шагая по снегу рядом с тропкой, побрел к своим.

Ильин, задумавшись, смотрел ему вслед. Нет, события торопить не стоит, подумал он.

…Всего несколько дней осталось доживать ему, тяжкому из тяжких одна тысяча девятьсот двадцать первому году. Каждый день заседал серовский комсостав и реввоенсовет, а определенности не было…

Вернулись в Тополи. Долматов настоял: надо провести мобилизацию среди казаков! Взяли триста человек. Пополнение было своевременным: дезертирство учащалось. По двое, по трое не возвращались из дозоров серовцы. Удрать из станицы ночью было сложней: всех коней взяли под строгий присмотр. «Неужели проклятые листовки?» — ярился Матцев, но «тройка розыска» успехами похвастать не могла. Бурову удалось подловить двоих: клялись-божились, что бумажку держали для закурки. Глеб пригляделся к листовкам, обе были помечены: закруглен край… Сам он выложил Матцеву четыре листовки без каких-либо примет. Пояснил: нашел за иконой в доме, где квартировали девять повстанцев.

— Теперь каждый будет у меня на виду.

Матцев выругался и безнадежно махнул рукой.

Метался Серов… Круги под глазами не сходили, лицо приобрело землистый оттенок. Бураны перемежались с морозами до двадцати. Зимовать, зимовать… Но где? Страшновато было уходить с Гурьевского тракта в дикие зауральские степи. Здесь — обжитые места, ущемленные коммунистами зажиточные уральские казаки. А там, в бескрайней пустоши Киргизского края? Что ждет их там?

Снова и снова собирался реввоенсовет Атаманской дивизии. Накануне Нового года решили: в буранную степь не ходить, попытать счастья на тракте. Надо только укрепиться как следует. Оставалось выбрать подходящий форпост. А когда подойдут чекисты и армия, обороняться до последнего или…

Или… Все чаще приходила в голову Василию Серову мысль о почетной сдаче. С железными гарантиями. С переговорами на равных.

Он все еще мысленно видел себя полководцем, этот бывший батрак, ставший знаменем кулацкого мятежа.

Работа в детколлекторе отнимала у Шурочки все физические и моральные силы. Наутро, добравшись на трамвае домой, она сразу же ложилась в постель. Каменный сон наваливался на девушку, едва она успевала прислонить голову к подушке. Пробуждение же было таким тяжелым, что бронзовый будильник с амурчиком стал для Шуры ненавистен. Днем она ставила его за зеркало, чтоб только не видеть до утра. Просыпалась сама, всегда ровно в пять, опять бодрая и словно бы позабывшая, что ее ждут изнуряющие рабочие сутки.

Шурочка все сильнее скучала по Мишке. Она не знала, в какую сторону света он уехал. Мог — на юго-восток, где шли бесконечные бои со степными бандитами, мог — на северо-запад, в Москву, учиться на важного комиссара. Могли послать его даже в Туркестан. Как писала газета «Коммуна», туда недавно отправилась группа красных курсантов Самары для борьбы с басмачами. Возвращаясь с работы, она вздрагивала при виде всякого белокурого невысокого парня, а в свои выходные дни, бывая в торговых рядах на Петроградской или на Троицком рынке, старалась, хоть было и не по пути, пройти мимо солидного серого дома Самгубчека.

Там, на углу Предтеченской и Николаевской, она столкнулась однажды с Женей Суриковой, и, как ни странно, эта встреча и разволновала и обрадовала Шурочку.

Воспоминание о неприязненном и полном колкостей разговоре тяготило молодую чекистку. Поэтому, стоило Жене завидеть Шурочку, она просветлела лицом и перешла к ней через улицу.

— Ох как ты изменилась, ужас! — без излишней деликатности воскликнула Женя и прижала ладошки к своим, не чета Шуриным, отнюдь не впалым щекам. — Трудно, да? Но ты молодец, я о тебе слышала. Ты такая молодчага!

— О Мише пока ничего? — никак не реагируя на ее слова, одними губами спросила Ильинская.

Сурикова нахмурилась: кольнул-таки ее Шурин вопрос. Но, по-видимому, на этот счет у нее все было уже решено: если уж втрескались эти друг в друга, она, Женя, лезть не будет. Товарищи хорошие, и ладно. Но вздох не сдержала.

— Может, начальство и знает, а я… — Женя грустно покачала головой. — Да и некогда было интересоваться, у меня с детдомом полон рот хлопот.

— Да? — безразлично отозвалась Шура.

— Ты знаешь, вот, смотри. — Женя зубами стащила с руки варежку, достала из кармана бумажку. — Читай!

Шура пробежала глазами текст.