вступления получил заказ на фреску «Сбор урожая в СССР» на фасаде павильона «Совхозы». С одержимостью он работал над ней полтора года, по 10 часов в сутки, иногда ночи напролет, несмотря на не сгибающуюся ногу. Эскизы фигур символических союзных республик были выполнены пастелью величиной в 1/5 натуры. Цветовое решение было великолепным, здесь он был большой мастер. Каждая фигура переделывалась по 10–15 раз, пока он не находил ее полностью решенной.

Когда работа над эскизами была завершена, в квартире на Вишняковской, которую оставили ему знакомые, уехавшие в загранкомандировку, Генин устроил дружеский ужин. Были приглашены Н. М. Чернышов, А. Н. Тихомиров с женами, художники И. М. Мазель, М. М. Налево и, разумеется, Могилевский. Множественные бумажные наброски, карандаши, пастельные мелки, привезенные из-за границы, были разбросаны по полу, на столе и подоконнике. Эскизы развесили по стенам, все выражали свое восхищение, желали дальнейших успехов, Роберт Львович был счастлив.

Потом эскизы переносились на картон и, когда фреска осуществилось на фронтоне здания, с ней приключилось событие, почти не бывалое в истории фресковой живописи

Уничтоженная фреска Генина на здании «Совхозы» ВСХВ

Первоначально выставка должна была быть временной, в расчете на 100 дней. Павильоны строились из типовых деревянных деталей, но работа продвигалась медленно. Вскоре стало ясно, что к сроку открыть выставку не удастся. Был назначен новый срок 1 августа 1938 года, заодно решили увеличить срок службы выставки до 5 лет. Новым сроком открытия выставки объявили 1 августа 1939 года.

Задержки сроков строительства объяснили вредительством. Нарком земледелия Михаил Чернов, инициатор проведения выставки, был расстрелян на процессе Бухарина в 1938 году. Временные деревянные павильоны заменялись постоянными, рассчитанными на 5 лет. Одновременно устранялись следы модернизма. Главный архитектор выставки Вячеслав Олтаржевский, работавший в стиле «мягкого» модерна, был арестован и отправлен в Воркуту. С 1924 по 1935 год он жил и работал в Нью Йорке, вернулся в Москву перед самым строительством Выставки. Он стал одним из немногих, уцелевших строителей первой ВСХВ. Освободившись из воркутинской ссылки, Олтаржевский продолжил работу на высотном строительстве Москвы.

Когда фреска Генина уже была перенесена с картона на стену павильона «Совхозы», было решено переделать его под названием «Зерно» и оформлять иначе. Фреску Генина, его взлелеянную мечту, замазали известковым раствором.

Отчаяние охватило Роберта, он не мог поверить, что все кончено, надеялся, что удастся использовать эскизы. Известный искусствовед Александр Ромм выступил в печати в защиту Генина и его работы, но фреску спасти не удалось. Выставка открылась без фресок Генина.

«Темпераментный человек, легко переходящий из сосредоточенного состояния в ликующее, смеющийся громким смехом, заражающим собеседников, гостеприимный и беспечный, он легко думал о смерти и считал уход из жизни, даже насильственный, благом. Эта черта в нем была всегда мне неприятна, и нередко приходилось мне доказывать обратное, т. е. говорить о глубине, красоте и глубочайшем смысле жизни. Некоторая болезненность характера, благодаря его воспитанию, должна была отразиться на его дальнейшей жизни». —

так писал в своих воспоминаниях о друге Александр Могилевский.

Как известно, беда не приходит одна. Вернулись из загранкомандировки хозяева квартиры, в которой он жил. Генин оказался бездомным. Попытался обратиться в МОССХ, и вроде бы даже получил комнатку в 8 кв. м. на Масловке, но… квартиру вместо него отдали некоему товарищу Тараканову. Написал обиженное письмо в МОССХ… безрезультатно.

Друг Генина Амшей Нюренберг так описывал в своем дневнике одно из заседаний Правления МОССХ:

«Замечательный вечер! Прекрасное заседание, посвященное разделу жилплощади в новом доме на В. Масловке! Я уверен, убежден, что если выпустить всех зверей зоопарка в одно место и бросить им жратву в одно корыто — то они себя приличнее и человечнее вели бы, нежели наше уважаемое правление вкупе с достопочтенными активистами. Хороши были все. Решительно все. И брюнеты, и блондины, худые и плотные, тихие и болтливые. Вокруг каждой кандидатуры разгорались такие страсти, будто дело шло о том, чтобы спастись с тонущего корабля — кого-то оставить на тонущем корабле, а кого-то взять на спасательную шлюпку. И там свирепствовал тайфун. 12 баллов!».

Бездомного Генина приютил старинный знакомый по предвоенному Парижу художник Марк Налево. По воспоминаниям Нюренберга, также жившего в 20е годы в Париже:

«Налево был на редкость нечестолюбив, скромен и далек от мышиной возни дельцов-художников. На Монпарнасе он был одинок среди художников, живущих мыслями о маршанах. Но он был и здесь одинок среди наших московских дельцов, обделывающих свои дела под флагом нашего искусства».

Марк Моисеевич Налево страдал от не зарастающей раны, полученной еще под Верденом. Как и другие художники, он воевал во французской армии во время Первой мировой войны. Он-то и пустил Генина жить в свою комнатку в коммунальной квартире. Фактически, это была лишь койка в комнате на втором этаже, куда Роберт с трудом взбирался на своей негнущейся ноге. Работать вдвоем с другим художником было невозможно, Марку становилось все хуже и в 1940 году его не стало.

После смерти Марка Налево Генин продолжал жить в той же квартире, но в другой комнате. Он страшно горевал о потере Марка, с которым крепко подружился. У них было много общих воспоминаний. Более чем скромная жизнь в Москве, с ее убогим бытом, напоминала жизнь в «Улье», где в тесноте, голоде и холоде сосуществовали будущие звезды мирового модернизма. Тогда он еще мечтал быть богатым, теперь он мечтал лишь избавиться от боли, душевной и физической. На помощь приходил морфий.

Маленькая комнатка выходила окном на шумную улицу, прямо напротив телеграфа. Жить среди людей ему очень нравилось, сказывалось одиночество и страшная тоска без близких людей. Часто он приглашал к себе гостей, устраивая «субботу». Приходили к нему Александр Ромм и старый знакомый по Швейцарии врач Багоцский с семьей, которому он обязан был своим советским паспортом.

Между фашизмом и коммунизмом

А тем временем, неподалеку уже стоял первый остров коммунистического рая, Дом правительства, названный впоследствии, с легкой руки Юрия Трифонова, «Домом на набережной». Среди жалких домишек Замоскворечья он казался воплощением города Солнца Кампанеллы. Просторные четырехметровые потолки, в каждой квартире ванная с душем, газовые немецкие плиты, при том, что вся Москва готовила на керосинках. Внизу была столовая, где за смешные деньги можно было взять комплексный обед.

На одиннадцатом этаже располагалась квартира Бориса Михайловича Иофана, который спроектировал и построил этот дом. В ней он проживал со своей обожаемой женой Ольгой Сассо-Руфо, русско-итальянской аристократкой, не побоявшейся выйти замуж за еврейского сына одесского швейцара и талантливого архитектора. Оба они были итальянскими коммунистами, завербованными Рыковым, приехавшим в Италию в 1924 году, где они тогда постоянно жили. Рыков, бывший соседом семьи Иофана по «Дому на набережной», был расстрелян вместе с Бухариным и другими лидерами право-троцкистского блока. Газеты называли их «подлейшими предателями