* * *

Отшумели в Луговом свадьбы. Зыковы тоже отыграли, отбражничали целую неделю. Всем свадьба была хороша. Все семьи Зыковых и Зулиных собрались, даже сваты из Барнаула пожаловали. А Зыковых-то много, только в Луговом кроме Самсона Дмитриевича семьи ещё семь больших семей братьев да племянников проживает, а ещё мысковские, гоноховские, тарадановские Зыковы… Нет большей родни ни у кого, как у Самсония Дмитриевича. Гордился он старым родом своим и чтил. Не стыдно было ни перед купеческими барнаульскими сватами, ни перед зулинскими сородичами. Славно всё сладилось у Анисима. Сначала гуляли у Самсона Дмитриевича, на третий день ушли к зулинскому двору, а в завершение у старшего сына, Калины Самсоновича, что особенно приятно было для него, гульнули. Что сказать, гордился, гордился он старшеньким.

Калина и впрямь всем удался: строен, голубоглаз, волос – смоль, в зыковскую породу пошёл, и хваткой тоже. Хозяин, одним словом, хозяин! И приданое Алёнино хорошо к делу пришлось. Построил дом на двух этажах, торговлю открыл, в барнаульской лавке дела торговые неплохо идут, внуков уже родил, два сыночка растут. Всё ладно, получается, есть что людям показать. Хорошо. От этих мыслей Самсон Дмитриевич даже заулыбался сам себе. «У Анисима тоже хозяйство пойдёт, – продолжал он размышлять, – земельки поприбавилось, коровушек, лошадок тоже. Скотинки и землицы немало. Пойдёт и Аниська в гору. Ладные сынки. Гришка только вот незадача. Может, служба чему-нибудь научит. Дочери на подходе тоже, Анне – 16, Прасковее – 14 годков. Женихов присматривать надо. Большая семья – большие заботы. Фалея пришлось за дельный совет по Гриньке на свадьбу пригласить. А он чего удумал: племяшку свою, безродную Дарку привёл. Думал разжалобить меня девкой. Не будет того, а через шесть лет царёвой службы забудет и она Григория, да и он поостынет тоже. Всё к лучшему. С Дарьей запретил всем домашним даже словечком обмолвиться про Гришку». Так размышляя, Самсон Дмитриевич сидел в кошёвке, погоняя Рыжего, потихоньку трусил по направлению к Луговому из Гонохова, куда отвозил очередное письмо, написанное им Григорию. Уже легла зима, белая равнина чистого молодого снега радовала глаз, и первый морозец румянил щёки, словно сбрасывал годочков десять с крепкого не по годам седока. Вот и дымы показались…

* * *

Очнулся Гришка от крика, который разрезал и рассеял туман как-то вдруг и сразу.

– Выгружайсь! Выгружайсь!

Степан, словно маленького, схватил Григория за руку и потянул его к выходу, заботливо прихватив вещмешок вместе со своим. От крика и наступившего гама он и «проснулся».

Золотистое солнце полыхало жарой, зной, духота ещё больше, чем в вагонах. Это множество копошащихся людей, пытающихся построиться в ряды, сразу смирилось с начавшейся для них новой жизнью.

– Ребята, гляньте-ка, холмы какие! Всё холмы да холмы высокие, почти горы. Верно, край света, Господи!

– Не включай горючку, не пропадём! Авось царь-батюшка знает, чай, что делает, раз сюда попали!

– А вона фанзы ихние! Жалкие какие!

– Да и сами-то как карлики, маленькие да тощие!

– Начальство явилося! Полковник наш, топеряча отец наш! Добродушный вроде?

Солдатский гомон был прерван зычным голосом подъехавшего на лошади полковника.

– Здорово, молодцы! Рад, что царь наш батюшка Николай Александрович удостоил вас высокой чести и доверил служить нам здесь, в Китае! Россия-матушка всегда рассчитывает на ратников своих. Поможем и мы, ребятушки, матери нашей нести долг её. Послужим во славу Отечеству нашему и государю!

– Ура! Ура! Ура! Царю! России слава! – разлилось между холмами громким раскатом.

Полковник Лисовский Николай Гаврилович, провозглашая всё это, слегка гарцевал на своём рыжем жеребце. Ни у кого не было сомнения в том, что он для новобранцев истинный отец на долгие годы солдатской службины. Размещённый в Маньчжурии Восточно-Сибирский стрелковый полк русской армии обустраивался и обживался. Силами солдат выстроили казармы, конюшни, комендантскую и дом для офицеров. Обнесли всё камнем, и получился небольшой военный гарнизон. Григория, как и всех служилых, донимал вопрос: зачем они здесь? Темнело в гарнизонной местности рано. Первое время Гриша любил смотреть на ночное небо. Оно было чёрным, звёзды появлялись поздно, были крупными и яркими. Глядя на них, он мысленно разговаривал с Дашенькой, думая о том, что и она смотрит на эти далёкие огни в зимнем ночном небе снежной Сибири. После завершения строительных работ началась воинская служба. Надо сказать, что офицеры не сильно утомляли солдатушек. Строевая, огневая подготовка завершалась к полудню, а остальное время было предоставлено самим служилым. Приходилось дневалить в казарме, заниматься кухней, вот и всё. Гриньку, как грамотного, приписали к штабу в писари. Да ещё солдатики его донимали своими письмами домой. Грамоте не многие обучены. Гринька ждал из дому писем. Тятенька писал исправно об урожае на полях, о братьях, о том, что у старшего Калины подрастают сыночки, о здоровье всех домашних, о Дашутке – ничего. Не простил, значит, тятенька мольбы его о благословении их с Дашенькой, не простил. Гриша понимал, что вестей от девушки не будет, ведь грамоте она не обучена, а писать некому. Это тянуло душу до боли, до изнеможения. Он просил Степана что-то узнать о Даше, но тот получил в ответ письмо из дому, где ни словом не обмолвились на просьбу Григория. Что тут было делать? Ноющая тоска, как заноза, непроходящей болью сидела глубоко в его душе.

Штабная служба была ещё спокойнее, чем полевая. Полковник Лисовский предпочитал военное дело сидению в штабе. Утром он уж был в войсках, проверял учения. Николай Гаврилович любил чёткий строевой шаг, громкую военную команду и точную стрельбу. Этому он уделял почти всё время. Штабные же перекладывали с места на место то небольшое количество бумаг, которые по спецпочте шли из Барнаула, Москвы и Петербурга. Появившись во второй половине дня, полковник проводил с офицерами совещание, послушав донесения о прошедших учениях, потом брался за почту, диктовал несколько ответов и распоряжений по службе. Гринькин непосредственный начальник – подполковник Оленин, человек по натуре вовсе не военный, был начальником штаба, имел двух адъютантов и двух писарей, в число которых входил Григорий. Год прошёл в спокойной, размеренной службе. А там ещё и ещё…

* * *

Григорий с большим интересом взялся за изучение китайского языка. Времени было достаточно, Алексей Петрович Оленин, как человек высокообразованный, знавший и сам немало языков, только приветствовал Гринькино начинание. Солдату разрешили бывать в ближайшем китайском чжэне (селе), где он нашёл юркого торговца, согласившегося давать уроки письма и разговорника. Григорий дальше Барнаула и Новониколаевска нигде не бывал. Он с любопытством наблюдал чужеземную жизнь. Народец китайский жил бедно. В глиняных фанзах, кроме очага, коврика да ящика для домашней утвари, ничего не было. Детишек, как правило, в семьях было много, были они раздеты, разуты, почти голы. Гриша с интересом смотрел на китайский быт. Женщины были невысокими, сухонькими, с маленькими, как у ребёнка, ножками, всегда угодливо согнутыми в поклоне. С пропитанием у них было сложно, особенно в зимнее время. Однажды, когда Григорий пришёл на очередной урок к Сияньке (Синь-янь), так он звал своего учителя, зазвучали громко барабаны и крик вещателя грозно взывал обрывистым возгласом о чём-то. Сиянька быстро закрыл тетрадь с иероглифами, надел на босы ноги деревянные обутки и заспешил на улицу. Гриньке пришлось идти за ним, так как оставаться без хозяина в жилище у китайцев было не принято. Впервые Гриша увидел китайский скорый суд. В центре селения был небольшой холм. Как понял юноша, это был холм «правосудия». Какого-то маленького человечка, глубоко напуганного и несчастного, в сопровождении конвоя завели на холм, зачитали приговор, забили барабаны, несчастному положили голову на специальный каменный куб и отрубили её. Гринька, ещё не знавший языка и не понимавший, что происходит, просто остолбенел от страха. Голова несчастной жертвы подкатилась к самым его ногам. Уже мёртвые глаза быстро-быстро продолжали моргать и вроде бы растерянно смотрели на Гришу. Все низко опустили головы, Гриша это сделал тоже, и пришлось ему видеть этот трагический и ужасный конец. Поморгав, как казалось Григорию, довольно долго, хотя на самом деле это был миг, вывалив язык, голова застыла. Это зрелище долго потом мучило юношу.