Насколько мог вспомнить Солинский, тот жил некоторое время в Париже, не особенно там преуспел и перебрался тренером спортклуба в какой-то американский город на Среднем Западе. Говорили, что как-то ночью он, пьяный вдребезги, шагнул под колеса грузовика и погиб. А может быть, это случилось с кем-то другим?

Все это было давным-давно. Генеральный прокурор отложил папку и посмотрел в окно. Солнце клонилось к закату и играло лучами на штыке монумента Вечной Благодарности Красной Армии – Освободительнице. В один из Первомаев он впервые увидел Анну Петканову. Горящая страстью к науке студентка-химик на этот раз сопровождала своего отца при церемонии возложения венков. Перед Солинским вновь возникла плотная, коренастая фигура, плосковатое, словно слегка сплющенное лицо, волосы, собранные жгутом на макушке. В те времена она, конечно же, казалась ему неизъяснимо прекрасной и он готов был за нее умереть.

В одном отношении этот процесс был похож на большинство других процессов, имевших место за последние сорок лет: Председатель суда, Генеральный прокурор, защитники, подсудимый – он-то, кстати, больше всех остальных – понимали, что власть требует только обвинительного приговора. Однако, кроме этого, в деле не было ни малейшей определенности: ни твердых указаний, ни судебных традиций, на которые можно было бы опереться. В старые добрые времена монархии случалось, что кого-нибудь из членов Кабинета отрешали от должности, а двух премьеров лишали поста, применив суровый демократичный способ политического убийства. Но не существовало прецедента открытого и гласного суда над отправленным в отставку лидером. И хотя материалы обвинения были строго ограничены, чтобы по основным хотя бы пунктам подсудимый никак не мог избежать осуждения, однако Председатель и оба члена суда чувствовали, что есть негласное разрешение, переходящее для них в гражданский долг, не препятствовать судебному разбирательству расширяться как угодно. Вопросы сбора улик и их допустимости трактовались весьма вольно, свидетеля могли допросить в любое время заново, стороны оперировали гипотезами, лежащими за пределами всякого правдоподобия. Словом, атмосфера в Храме Правосудия напоминала скорее не церковь, а базар.

Старый барышник Стойо Петканов не возражал. Процедурными вопросами он интересовался редко, предпочитал широкий фронт защиты и еще более широкий фронт для контратаки. У Генерального прокурора имелись столь же широкие возможности и в перекрестных допросах, и в общих выводах, а уж суд старался, чтобы представитель новой власти не проигрывал бывшему президенту.

– Вы предоставили двадцать пятого июня тысяча девятьсот семьдесят шестого года, или же распорядились предоставить, или же позволили предоставить упомянутому Милану Тодорову трехкомнатную квартиру в Золотом секторе комплекса «Восход»?

Петканов ответил не сразу. Сначала он придал своему лицу выражение комического возмущения.

– Откуда мне знать? Вы помните, чем занимались пятнадцать лет назад между двумя глотками кофе? Так расскажите!

– Тогда я расскажу вам. Вы выдали или же разрешили выдать этот ордер, совершенно не соответствовавший нормам распределения жилой площади.

Петканов крякнул. Обычно этот звук обозначал, что он переходит в атаку.

– У вас хорошая квартира? – неожиданно спросил он и, когда Солинский замешкался, поторопил его с ответом: – Ну, выкладывайте, должны же вы знать, хорошая ли у вас квартира?

( – У меня дерьмовая квартира. Поправка. У меня двадцать процентов дерьмовой квартиры.)

Свою квартиру Солинский никогда высоко не ценил, да и не очень-то задумывался об этом. Мария ею недовольна, это он точно знал. Но охаивать свое жилье публично не годится. И потому он ответил:

– Да, у меня хорошая квартира.

– Вот как. Поздравляю. А у вас хорошая квартира? – повернулся Петканов к испуганно взиравшей на него стенографистке. – А у вас, господин Председатель суда? Надеюсь, вам по службе полагается хорошая квартира. А у вас? А у вас? А у вас?

Он задавал вопросы членам суда, государственным адвокатам Милановой и Златаровой. Он спрашивал начальника конвоя, и ни от кого не ждал ответа. Тыкал пальцами в разные стороны, туда, туда, туда. А у вас? А у вас?

– Хватит, – вмешался наконец Председатель. – Здесь не Политбюро. И нечего разговаривать с нами как с дураками.

– А вы не ведите себя как дураки. Что за обвинения вы мне предъявляете? Кого может сейчас волновать, что пятнадцать лет назад одному ветерану было разрешено жить в двух комнатах вместо одной? Если это все, что вы можете мне предъявить, я, выходит, не так уж много нагрешил, стоя у штурвала государства.

( – Опять он про штурвал! Сейчас я заткну ему глотку. – И Атанас снова плюнул дымом в лицо Петканова.)

– А вы предпочли бы, – смело перешел к другому вопросу Солинский, – быть обвиненным в насилии над народом и в экономическом вандализме?

– У меня нет счета в швейцарском банке.

( – Значит, он у тебя в каком-то другом.)

– Отвечайте на вопрос.

– Я никогда и ничего не вывозил из этой страны. Вы говорите о грабеже и насилии. При социализме к нам поступала помощь от советских товарищей из их сырьевых ресурсов. Это вы сегодня приглашаете американцев и немцев именно для насилия и грабежа.

– Они вкладывают деньги…

– Ха! Они вкладывают в нашу страну гроши, чтобы вытянуть из нее миллионы. Типичные приемы капиталистов и империалистов. Тот, кто позволяет это делать, не только предатель, он еще и экономический кретин.

– Благодарю за лекцию. Но вы так и не ответили, какие обвинения вы бы предпочли. Какие преступления вы готовы признать?

– Как вы легко бросаетесь словами! Преступления! Да, я признаю, что допускал ошибки. Как миллионы моих соотечественников, я работал, и я ошибался. Мы работали, и мы ошибались, но страна шла вперед. Нельзя ставить главе государства в вину отдельные факты, вырванные из контекста эпохи. Я здесь защищаю не только себя, но и те миллионы патриотов, которые бескорыстно трудились все эти годы.

– В таком случае вы, может быть, расскажете суду о тех «ошибках», в которых вы соблаговолили признаться и которые, как вы, к счастью для себя, считаете, более простительны, чем преступления.

– Да, – сказал Петканов, к удивлению прокурора: он никак не ожидал, что подсудимый способен ограничиться таким простым словом. – Я беру на себя ответственность за кризис двенадцатого октября и хотел бы, чтобы доля моей ответственности стала более ясной. Я думаю, – продолжал он, вновь обретая тон, подобающий государственному деятелю, – что я, возможно, несу ответственность за внешний долг страны.

– Ага, хоть в чем-то вы признаете свою ответственность. Вспоминаете какие-то конкретные нарушения и готовы за них отвечать. И какого же, по вашему мнению, приговора заслуживает человек, который, пытаясь во что бы то ни стало удержаться у власти, увеличил внешний долг до таких размеров, что на его выплату каждый гражданин нашей страны должен отдать свой двухлетний заработок?