Несмотря на то что я еле двигалась, на середине лестницы тело выгнулось дугой. Я смотрела, как разворачиваются простыни, как неожиданно обнажившаяся нижняя половина скручивается в другую сторону, на голый бетонный пол. Я не отпустила, несмотря на звуки — словно все пузырьки на пузырчатой упаковке лопнули одновременно, — и быстро попятилась вниз, таща ее за собой.

И тут зазвонил телефон.

Я оттащила ее тело от ступенек к морозильнику для мяса. Положила вдоль морозильника и быстро постаралась снова прикрыть. Простыни перекрутились под ней. Но как я ни старалась, сколько ни складывала и ни драпировала, ее мраморные колени торчали наружу. Она лежала там, безмолвная и сломанная, а я думала об ужасе, который наконец удалось подчинить.

Когда я была подростком, то считала, что все дети проводят жаркие летние дни в спальнях, грезя о том, как разрежут своих матерей на маленькие кусочки и разошлют по неизвестным адресам. Я мечтала об этом и лежа ничком наверху, и занимаясь гимнастикой рядом с домом. Согласившись вынести мусор, отрезала ей голову. Пропалывая двор, вырывала глаза и язык. Смахивая пыль с полок, умножала и делила части ее тела. Я была склонна допустить, что другие дети пресекают подобные мысли, что они, возможно, не продумывают все подробности, но мне и в голову не приходило, что они вовсе не исследуют данную территорию.

— Если тебе хочется меня ненавидеть, я не против! — говорила я Эмили.

— Да, мама, — отвечала она.

В шесть она успела заработать прозвище благодаря своей недетской разумности и стальному терпению. Натали прозвала ее «маленьким сенатором» за деловые переговоры в мирке песочницы, в котором Хеймиш, ее ровесник, был склонен к приступам гнева и часто сидел и плакал.

Я хватала бутафорские коробки с морозильника и бросала их, охапками и поодиночке, в разные углы подвала, чтобы удержаться от соблазна. Даже в детстве я знала, что коробки, обернутые поблекшей бумагой и перевязанные часто подправляемыми бантами, не годятся для того, чего мне больше всего хочется. Они потекут по швам или расплющатся, если почтальон случайно поскользнется и упадет, доставляя голень матери в типографию Мэкинау или ее ступню на рыбоводную ферму под Портлендом. В грезах я всегда оставляла себе ее густые рыжие волосы.

Журналы «Сансет» я осторожно положила на край соседней ступеньки. В морозильнике лежали пирожки с постным мясом, которые мать ела пять лет назад, снова сев на скарсдейлскую диету,[18]и два древних окорока от миссис Доннелсон. Мне не надо было смотреть, я и так это знала.

Повернув ключ в замке морозильника, я открыла его. Вот она, почти пустая ледяная пещера.

Джейк спрашивал меня о синюшности, окоченении, признаках насильственной смерти, но я с этим покончила. Я не только сломала ей нос, но и искалечила ее тело после смерти. Так почему мне не исполнить свои детские мечты?

— Когда ты сдалась? — вслух спросила я и вздрогнула от звука собственного голоса.

В противоположном углу стоял железный шкаф со старыми костюмами отца. Клетка, летняя льняная полоска, фланель, темный колючий шерстяной твид. Несколько лет назад я спустилась вниз сложить белье и открыла шкаф. Забравшись внутрь, я снова стала ребенком, по пояс укрытым старыми отцовскими костюмами. Взяла твидовый, с замшевыми заплатами на локтях, и провела им по щеке.

Холодный воздух из морозильника приятно освежал мое лицо. На подоконнике над стиральной машиной выстроились в ряд желтовато-коричневые бутылки, поставленные, чтобы взломщики не могли заползти в дом по-пластунски. А на краю стояли бутылки фиолетового стекла.

Я никогда не задумывалась о том, как режут тело, а только о свободе, что придет после разделки. Отвратительная реальность распиливания и свежевания никогда не занимала меня. Я мечтала о мгновенной вспышке, вздернутом носике из «Зачарованного»,[19]волшебстве перехода от наличия матери к отсутствию оной. Если бы у меня был выбор, я предпочла бы не свежевать ее, а превратить тело из твердого в жидкое, а потом в газ. Испарить ее, точно воду. Чтобы она улетучилась из моей жизни и оставила все остальное нетронутым.

«Осторожнее, — говорила мать, — не то упадешь».

В одиннадцать, двенадцать, тринадцать лет я заходила на кухню и склонялась над холодильником в поисках чего-нибудь съедобного. Внимательно разглядывать продукты я могла только тогда, когда считала себя в безопасности. В противном случае изображала, что еда ничего не значит, что мне нет до нее дела.

«Ой! Что это? Еда?»

Но с головой в холодильнике я была превосходной жертвой, и пока мать перечисляла мои недостатки: огромную задницу, «почти бабские» ляжки, обвислые плечи, как у «целлюлитной летучей мыши», которыми я непременно обзаведусь, если буду продолжать в том же духе, — я глядела на крошечную лампочку в холодильнике и думала: «Смогу я сюда залезть? Смогу спрятаться за коробкой с прессованным творогом и апельсиновым соком из концентрата?»

В холодильнике станет тихо, едва мать закроет дверь. Я смогу исчезнуть в нем.

Я смотрела в морозильник, на миллионы ледяных кристаллов, выросших на его стенках и укрывших два окорока и пирожки с постным мясом сверкающей ледяной норковой шубой. Краем глаза я заметила голубую миску «Пиджин-Фодж».

— Миссис Касл, не отнесете ее вниз? — услышала я просьбу матери, — Можете принести что-нибудь другое наверх.

Подойдя к карточному столику, я взяла миску. Рядом, на крючке в стене, висели тяжелые ржавые стригальные ножницы. Перевернув миску кверху дном, я с силой треснула по ней ручками ножниц, словно молотком. Голубые глазурованные черепки запрыгали по столу и полу.

Я не могла разрезать мать, поэтому подошла к ее телу и наклонилась к голове. Немного повисев над ней, развернула одеяла у ее лица. На меня уставились голубовато-молочные глаза. Зажав ножницы в правой руке, я вытащила ее серебристую косу и отхватила у самого корня.

В то время как моя мать лежала на полу всего в нескольких футах от меня, я села на нижнюю ступеньку лестницы и открыла старый коричневый холодильник, чтобы он светил на меня.

Я слепо хватала жестянки, не глядя на срок годности и старательно наштампованные этикетки. Срывала обветшалые крышки, бросала их на бетонный пол, где они крутились, точно медные тарелки. Затем, и только затем, увидев не раз использованную вощеную бумагу, я притормозила и нежно сняла первый слой с того, что лежало ниже. Шарики с бренди по рецепту моей бабушки из Теннесси. Или пекановые меренги, которые пахли жженым сахаром. Мы пекли их вместе, хотя ради собственной фигуры и здоровья матери мне приходилось регулярно рыться в холодильнике и выкидывать то, что мы напекли, притворяясь перед матерью, что раздала содержимое жестянок соседям, которые в ее путаных мыслях по-прежнему жили окрест.