на первом плане. Женщина всегда смотрела на это изображение, — и что же вы думаете? У нее родился ребенок, точь-в-точь похожий на написанного черта. Ç'est épatant![1]

Предводитель дворянства флегматично жевал сигару и молчал. Хитрые глазенки его бегали, посмеиваясь, по лицу графа и точно говорили: «Знаем мы, куда ты гнешь, милый мой, только на мякине старого воробья не проведешь».

Барон фон-дер-Гац продолжал мерить туда и обратно обширную залу, почти не замечая в волнении своем присутствующих.

В старом Гацдорфском замке сохранился давнишний обычай выносить новорожденного к отцу и гостям сейчас же по его омовении, не подпуская мужа к роженице.

Барон считал этот обычай священным и подчинился ему беспрекословно, хотя всей душой и рвался к страдающей жене.

Он уже было хотел кинуться на женину половину, когда дверь распахнулась и лакей в парадной ливрее и с канделябрами в руке громко возвестил, что роды кончились благополучно и что у барона родился наследник.

Вслед за тем показалась мамка в голубом сарафане, с белой ношей на руках. Лицо мамки было странно неподвижно, а глаза опустились вниз. Она медленно прошла по залу шагов пять и остановилась.

Барон робко, с улыбкой почти детской подошел к ней, за ним приблизились Фрон-ди-Гарди и граф.

Счастливый отец осторожно приподнял покрывало, закрывавшее лицо новорожденного, и вдруг в ужасе отпрянул назад. Предводитель дворянства пододвинулся ближе, граф окаменел, широко раскрыв глаза.

Перед ним лежал маленький черный сморщенный комок.

Он неистово кричал, почувствовав на себе струю холодного воздуха. Мамка стояла неподвижно, с глазами, опущенными вниз.

VII

Барон исчез.

В ту же ночь он, не повидав больную жену, прискакал на рыжей кобыле своей к станции, сел в поезд и приехал в Митаву.

Стояла ранняя весна, снег только начинал таять, летний театр был заколочен, печально высясь среди оголенных деревьев сада.

У сторожа барон узнал, что бывшая здесь летом труппа уехала давно, почитай что месяцев пять тому назад, куда же — неведомо.

В местном участке барону посоветовали обратиться в полицейское управление; наконец, он вспомнил о знакомстве своем с полицеймейстером и через него узнал, что труппа из летнего театра перебралась в варшавский буфф.

Барон поехал в Варшаву, оттуда в Одессу, из Одессы в

Брест.

Это была какая-то бешеная скачка. Обуреваемый жаждой мести, барон не жалел ни времени, ни денег, кидаясь из города в город в тщетных поисках виновника своего позора — негра из летнего сада.

Вскоре я совсем потерял его из виду и только через полтора года после только что описанных событий, пять дней тому назад, узнал дальнейшую его судьбу.

Я гулял по одной из улиц Петербурга, когда встретил своего приятеля-адвоката. Он шел, деловито насупившись, с портфелем в руках; под распахнутым пальто виднелся фрак со значком поверенного.

— Куда ты? — спросил я его.

— В суд, в суд, голубчик, — отвечал он. — На руках у меня интересное дело… дело о бароне фон-дер-Гац.

Я, пораженный, схватил приятеля за рукав.

— Ты его знаешь? — спросил меня адвокат.

— Как же, — отвечал я, — с ним случилась прекурьезная история, но вот уже год, как он исчез из имения своего, и я ничего о нем не слыхал более того, что он побывал в Митаве, потом в Варшаве и других городах России в погоне за негром.

Тогда мой приятель захохотал неудержимо и сквозь смех воскликнул:

— Как, ты не знаешь, что было дальше? Слушай же…

И он рассказал мне следующую, вовсе, на мой взгляд, не веселую, но трагическую повесть.

Нигде не находя врага своего, барон фон-дер-Гац пересек границу и появился в Берлине… Там, в одном из увеселительных ресторанов, увидал он танцующего негра, узнал его фамилию, которая оказалась фамилией оскорбителя, и, подсторожив его у выхода, подошел к нему.

— Вы мистер Копкинс? — строго спросил барон.

— Да, я мистер Копкинс, — ответил изумленный негр.

Тогда барон вынул свою визитную карточку и, думая, что этим все сказано, пристрелил несчастного. Но так не кончилась драма барона фон-дер-Гац. Оказалось, что убитый им негр вовсе не был виновником всего случившегося и никогда не бывал в России.

Барону удалось спастись от преследований полиции. Так как убит был не белый, а негр, полиция не особенно беспокоилась, антрепренеру же барон переслал значительное вознаграждение.

Но убийство все-таки было совершено, и убийство неоправданное.

Позор еще не был смыт, но первая кровь пролилась. Барон замкнулся в себе, осунулся, избегал знакомых, почти не говорил. Уже ни о чем, кроме мести негру из летнего сада, он не мог думать.

Он перекочевал из Германии во Францию, из Франции в Америку.

Желание мстить перешло в безумие. Виновник не находился, и месть барона пала на всех негров. Он убил трех, пять — ранил.

Мучимый тщетными поисками, оторванный от привычной обстановки, хозяйства, отчаявшийся в любви, он бродил из города в город, всеми осмеянный у себя на родине и избегаемый на чужбине, жертва своего уязвленного самолюбия и детски чистой веры в справедливость.

Попав в какой-нибудь летний сад или буфф, где танцуют или поют негры, он усаживался в первый ряд и терпеливо ждал окончания спектакля. Когда занавес падал, он отправлялся к актерскому подъезду. Выходил негр — он подходил к нему и, смотря в лицо, говорил сухим голосом:

— Какая черная обезьяна!

Понятно, негр возмущался, и все шло по раз заведенному порядку.

Недавно в Филадельфии один такой негр, оказавшийся атлетом из цирка, на предложение драться, не говоря худого слова, избил барона до полусмерти. Барон застрелил его на другой день и, спасаясь от преследований, принужден был вернуться в Россию. Здесь его арестовали, — закончил приятель мой и снова засмеялся.

— Но что удивительнее всего, — продолжал он, — это то, что баронесса сумела доказать сумасшествие мужа до его ареста и вышла замуж за графа Боржевского; он же назначен опекуном барона, а маленького креола отдали куда-то на воспитание. Как видно, в самом деле не миновать сумасшедшего дома злополучному барону фон-дер-Гац!..

Окончив, мой приятель долго еще смеялся. Я же постарался поскорее избавиться от него, так как мне вовсе не было весело.

Апрель, 1909

НОВЕЛЛА{4}

Это произошло в один из художественных jour-fix‘oв[2], устраиваемых очаровательной женщиной, известной публике по вернисажам,