Дорофеев удивился, что смотрит на нее как будто через стекло. Как будто это посторонняя тетка с голой белой попой.

«Жена, – подумал Дорофеев. – Женщина. Жребий. Жизнь».

Он удивился, что всё получается на букву «ж». И продолжал в уме:

«Жара. Жалюзи. Жуть».

– Полотенце взял? – спросила жена, обернувшись.

Дорофеев кивнул и вдруг вспомнил три вещи.

Он знает турецкий язык: окончил МГИМО.

Он отлично ныряет: первый разряд по плаванию.

В детстве делали операцию по поводу фимоза: отрезали крайнюю плоть.

Все сходилось.

Поэтому он сильно нырнул и поплыл от берега.

Вынырнул далеко-далеко, у маленького острова.

Выбрался на берег. Лег на камни. К нему подошел мальчик. Дорофеев по-турецки попросил воды. Мальчик принес глиняную чашку. Мальчик был слабоумный. Он жил на этом острове с глухонемой бабкой и слепым дедом. Мать у него умерла, а отец утонул. Мальчик решил, что Дорофеев – это его отец, который выплыл.

Дорофеев остался жить с ними. Он ловил рыбу и жарил на костре, на черной шершавой сковороде. Доил козу и делал сыр. Отжимал масло из оливок. Сидел на берегу, босой, худой и бородатый, и медленно думал на букву «ж»:

«Жажда. Жалость. Желтизна».

Мысли жужжали, как шмели. Потом улетали, и в голове оставалась волшебная пустота старого винного кувшина.

Дорофеев запрокидывал голову и глядел в небеса. Синие и глянцевые, как на рекламном плакате в офисе туристической фирмы.

– Ну что, берем? – сказала жена. – Давай решайся, хорошие ведь путевки. И недорого вроде.

– А? – очнулся Дорофеев. – Нет, нет. Лучше в Египет.

< Я уже напечатал этот рассказ, но вот захотелось его повторить. >

Через кривые каплевидные окна вижу сельскую улицу.

Белая стена, и в ней много окон.

Непонятно, что это за дом, в котором я сижу посреди пустой комнаты.

То ли лачуга, то ли какой-то суперавангард.

Приснилось кафе в Саратове на берегу Волги.

Берег некрасивый, близко от грузового порта. Баржи, буксиры.

Вдруг вижу: дельфины прыгают из воды по четыре.

Синхронно. Такая забава для публики. Люди смеются и бросают им монетки и объедки. Вода грязная, с нефтяными пятнами. «Как они только живут в такой воде?» – думаю я. «Они привыкли», – говорит кто-то.

В больнице играет самодеятельный джаз.

Певец и гитарист – полноватый мужчина в круглых очках. Отчасти негр. То есть не по-настоящему чернокожий, а полукровка, наверное. Или на четверть. Толстогубый и курчавый, смуглый. Я узнаю в нем знаменитого музыканта. Я никак не могу понять – или это знаменитый музыкант попал в больницу, или же я стал свидетелем того, как он становится знаменитым музыкантом, играя в самодеятельном больничном джазе.

Подхожу к нему поближе.

Вдруг у меня отрывается и падает на пол пуговица от пиджака. То есть не от пиджака, а от моей куртки, в которой я наяву хожу по улице. Подбираю пуговицу, кладу ее в карман.

Я хочу проверить, не потерялась ли эта пуговица.

Просыпаюсь, встаю с кровати, иду в прихожую, смотрю – а куртка-то моя на молниях, нет у нее никаких пуговиц вообще.

Надеваю ее, сую руки в карманы – а в кармане та самая пуговица. Черт! Сон! Значит, сон продолжается, и это я во сне иду снова к кровати, ложусь, засыпаю снова.

Вижу, как играет на гитаре и поет этот музыкант в больничном джазе.

Подхожу к нему еще ближе.

На ободках его круглых очков те же буквы, что на пуговице.

То же самое слово.

Какое слово – забыл.

Комната Оли, где мы вчера двигали платяной шкаф.

Обставлена совсем по-другому. Нет книжного шкафа около ее письменного стола.

Они спускаются с горы. Вернее, с высокого холма.

Я стою на дороге, на их пути. Они медленно меня объезжают. Старинные советские машины. Они едут вниз и через чугунные ворота въезжают во двор дома № 3 по улице Грановского, где мы с мамой и папой жили в подвальной коммуналке. Черные «ЗИСы» и «ЗИМы» стоят во дворе, у черного хода. Интересно, что их пассажиры иногда с черного хода и выходили.

У «ЗИМа» стартер – без ключа. Просто слева от руля кремовая кнопка. Небольшая, как мебельная ручка в пятидесятые годы. Или как ручка настройки на старом радиоприемнике.

Шофер ждет пассажира. Дверца открыта. Поэтому и видна кнопка стартера.

Настырный мальчик стоит около открытой дверцы и задает шоферу глупые вопросы. Про стартер, например. Про спидометр. Про лошадиные силы.

Этот мальчик – я.

Старик с одним зубом бегает по двору и кричит: «Вам всем нет до меня дела, и мне тоже в таком случае нет дела до вас!»

Это я не вижу, это я рассказ такой читаю, в книге.

Последняя фраза в этом рассказе:

«Клетки головного мозга умерли. Но не все. Поэтому его семья редко-редко, но все-таки встречается. Примерно один раз в году».

Отложив книгу, я смотрюсь в зеркало.

Я сильно оброс.

Это удивительно, потому что я стригся совсем недавно.

Просторное здание, похожее на школьное.

Лестницы, высокие потолки, все крепкое, добротное, чистое. Матовые ламповые шары под потолком, крашеные перила.

Я хожу и ищу нужную дверь, хотя дверей здесь вообще нет. Длинные коридоры с глухими стенами.

Навстречу мне идут мужчина и женщина.

Мужчина говорит своей спутнице:

– Родные люди ощущают огромную привязанность к родным. Родные делают для родных всё, и это естественно. – И кивая на меня: —Пусть он пойдет в верхнюю приемную, там она всё ему выдаст, все справки. – И он показывает мне, куда идти.

Я иду, куда он показал.

Это вверх по лестнице, два марша. В никуда, в тупик.

Сбегаю по лестнице вниз, хочу спросить этого человека, куда мне идти.

Но там уже никого нет.

Охрана меня обыскивает.