Среднестатистический человек, как взрослый, так и ребенок после определенного возраста, хорошо представляет себе, кто он такой. Он знает, как его зовут и где он родился, помнит день своего рождения и сколько ему лет, и чаще всего для него совсем не тайна, кто его родители или, по крайней мере, мать. Чуня была исключением из этого правила. У нее не имелось даже представления, в каком городе она родилась, и был ли это вообще город, или деревня, или какой-нибудь поселок… Чуня не знала своего имени, помнила только фамилию – Попова. Так ее называли в детском доме, там всех звали только по фамилиям. Когда у нее день рождения, девочка тоже понятия не имела, и даже не была уверена в том, сколько ей лет. Вроде бы девять, но может быть, и десять. А может, пока еще только восемь.

Матери своей Чуня не помнила, отца – тем более. Впрочем, скорее всего, мать тоже не была в курсе, от кого именно она родила ребенка. Так что о своей семье Чуня твердо знала только одно: предкам своим она на фиг не нужна. Мать лишили родительских прав за алкоголизм, наркотики и аморальный образ жизни, когда девочке не было еще и двух лет – уж об этом Чуня была точно осведомлена. Всю информацию о своей семье воспитанники детских домов знали назубок, для них самое важное – знать, что мама все-таки есть. Какая бы ни была, как бы редко ни появлялась, главное – существует… Но выброшенной, как слепой котенок, в житейский водоворот Чуне судьба не дала даже этой соломинки. За те четыре с лишком года, которые она провела в детдоме, мать ни разу не дала о себе знать, не навестила ее, не прислала ни посылки, ни записки. И Чуня объясняла себе это тем, что матери, наверное, уже нет на свете. Ее образ почти не сохранился в памяти, так, что-то мутное, расплывчатое, на уровне ощущений.

Детский дом Чуня помнила более явственно, но старалась особенно не вспоминать. А если вспоминала, то с ужасом. Скудное обитание, неистребимый, какой-то больничный запах хлорки и капусты в коридорах, строгие окрики воспитательниц, издевательства старших ребят и постоянная волчья борьба за место под солнцем… О таких вещах лучше вообще не думать. Единственным светлым пятном в той жизни казалась девочка Маша, старше на шесть лет, которая относилась к Чуне чуть лучше, чем все остальные. За это Чуня была несказанно благодарна Маше, всюду ходила за ней хвостом, как верная собачка. Именно из-за Маши она и оказалась в Москве – подслушала, как та вместе с двумя другими старшими ребятами задумала бежать из детдома. Чуня увязалась за ними, и хотя троица отважных беглецов совсем не горела желанием тащить с собой малявку, им пришлось смириться: иначе поднялся бы шум, всех воротили бы назад и сурово наказали. Так что в столицу двинулись вчетвером – «на собаках». Маленькая Чуня сначала решила, что они и впрямь поедут верхом на больших псах, как ездят на лошадях в кино, но старшие, вдоволь поржав над ней, объяснили, что так говорят, когда едут, пересаживаясь с поезда на поезд.

Ехали они тогда долго, Чуне казалось, что очень долго. Может, потому, что очень уж ей хотелось тогда в Москву, прямо не терпелось туда попасть. Неизвестно с чего, но этот город представлялся тогда детдомовской девочке каким-то раем на земле, сказочным местом, где много еды и игрушек, где всегда тепло и где никто никогда не будет ее ругать, бить и измываться…

С самого начала поездка удалась. Все как-то получалось на удивление легко – и в детдоме не заметили, как они сбежали, махнув через забор, и по дороге никто к ним с вопросами не приставал, и погода стояла теплая, без дождей, всегда удавалось найти и где переночевать, и чем перекусить… Ребята расслабились и совсем перестали бояться, что их поймают. В одной из поздних вечерних электричек они оказались в вагоне совершенно одни и наслаждались свободой, ощущением, что могут делать все, что угодно, и им ничего за это не будет – с хохотом гонялись друг за другом по проходу, вставали ногами на сиденья, высовывались в окна – кто дальше, вспарывали ножом обивку, чтобы посмотреть, что там внутри… И вдруг, в тот момент, когда никто этого не ожидал, в вагон вошли два милиционера, очевидно, патрулировавших поезд. Завидев их, старшие ребята бросились в противоположный тамбур, милиционеры рванули за ними. А Чуня с испугу спряталась под скамейку, – и ее не заметили. Девочка пролежала, сжавшись в комочек, на грязном тряском полу до тех пор, пока тетенька не сказала по радио, что поезд прибыл на конечную станцию. Тогда Чуня вылезла из вагона, быстро, хоть и не очень ловко, спрыгнула с высокой платформы и помчалась, чуть прихрамывая, куда глаза глядят.

Тогда она еще не знала, что оказалась в Москве. Только удивилась, как же красиво и светло вокруг, несмотря на ночь, сколько горит окон и фонарей, и небо не черное, как у них, а какое-то сине-серое. Потом-то все это стало привычным – фонари, вывески, реклама, подсветка на зданиях, лампы в окнах, не гаснущие до утра. Но это стало именно потом – когда бродяжья жизнь уже захватила Чуню окончательно, и она свыклась с ней, научилась бороться и приспосабливаться, быть жестокой и злой, чтобы не подмяли, не затоптали, не загнали на самое дно.

А сначала ей было ой как нелегко! И наголодалась, и намерзлась, и бита была много раз, и менты ловили, хотели отправить в приемник. Но от ментов Чуня каждый раз ухитрялась сбегать, а тем, кто нападал на нее, научилась давать отпор, специально разжилась для этой цели длинным и острым кухонным ножом. Случалось ей ночевать и на голой земле или асфальте, под дождем, с бурчащим от голода пузом… Но все же она почти не жалела о том, что удрала из детдома, пусть там и крыша над головой и горячая еда. Нет, лучше шляться по улицам, голодать и постоянно прятаться, чем эти угрюмые казенные стены и вечный забор перед глазами, точно в тюряге. Здесь она, по крайней мере, на свободе и всегда может отбиться или убежать от того, кто старше и сильнее ее.

Когда жизнь полна невзгод и каждый пустяк составляет огромную проблему, учишься радоваться каждой малости. Те, кто живет в благоустроенных домах, даже не задумываются, насколько современный человек зависим от цивилизации, от бытовых удобств, которые кажутся чем-то естественным, само собой разумеющимся… До тех пор, пока они есть. Но когда ты лишен самого необходимого, когда тебе каждый день приходится бороться за свое существование, – любое, хоть малейшее, изменение в лучшую сторону воспринимается как подарок судьбы.

Так было и с Чуней, для которой любой пустяк мог стать настоящим праздником. Например, удалось пробраться в бесплатный туалет в парке, стащить обмылок и вымыть им голову под краном. Или нашлось безопасное теплое местечко для ночлега. Или около помойки обнаружился пакет с хорошей одеждой. Чуня давно знала, что многие люди, которым жаль выбрасывать ненужные, но еще целые и крепкие вещи, не кидают их в бак, а аккуратно кладут или вешают рядом. Тут главное, чтобы повезло успеть первой – а такая удача случается редко. И Чуня каждый раз всей душой радовалась удаче. Несмотря на все тяготы судьбы, она ухитрялась оставаться человеком позитивным.

Очень быстро Чуня поняла, что в одиночку выжить во много раз сложнее, и начала прибиваться к тем или иным группкам таких же, как она, бездомных. Вскоре приобрела она и еще один опыт – хорошо, когда эта кучка состоит из людей постарше, а не только из детей и подростков. С этими лучше не связываться, у них в стае царит закон джунглей, и нарушение его карается жестоко, без всякой жалости. А взрослые – они разные бывают. Попадались, конечно, и те, кто норовил обидеть, унизить, отобрать с таким трудом добытый кусок. Но встречались и хорошие, добрые, которые тепло относились к ней, заступались, делились последним. Когда человек лишился всего, когда стал бесправным и полностью незащищенным, он либо делается озлобленным, либо тупеет и становится равнодушным ко всему, либо ищет того, кто еще слабее и несчастнее, чем он, чтобы на этом фоне чувствовать: «Я еще не окончательно скатился вниз, я еще что-то собой представляю». Как говорится, если тебе плохо или трудно, найди того, кому хуже и труднее, чем тебе, и помоги ему. Именно поэтому нищие и бездомные иногда кормят голубей или приручают собак. А не потому, что хотят их съесть. Хотя, конечно, бывает всякое…