— Говорю тебе, Сен-Томас, что я выиграла; слушай: четырнадцать дам, три валета, это составляет семнадцать, терц-мажор — двадцать, хожу я двадцать один, двадцать два, двадцать три, двадцать четыре — вот тебе весь счет, и выходит, что ты проиграл.

— Совсем не весь счет, у вас не было семидесяти двух.

— Какой несносный человек! Но ведь счет записан, вот он. Ну, теперь что ты мне на это скажешь, Сен-Томас?.. Этот дуралей так недоверчив, как и его святой патрон.

— Я скажу: вы так умеете записывать, что у вас вечно оказывается выигрыш.

— Еще чего! Уж не осмеливаешься ли ты говорить мне, что я плутую! Вот это было бы хорошо! Ты мне должен тридцать су.

— Это как так?

— Мы сыграли три короля, каждый по десять су, кажется, не мудрено сосчитать, боже! До чего ты глуп сегодня! Но, послушай, мне все равно, хочешь, я поставлю эти тридцать су на одного короля, сыграем еще разок, у нас есть еще время. Кажется, любезная дочка моя, госпожа де Тюберез заболталась со своим молодым шотландцем, как бишь его Мак… Мак…. Микмак…. ах, у этих шотландцев такие мудреные имена, что я никогда не могу их запомнить. Очень жаль, что он не явился сюда, к моей дочери, в своем национальном костюме. Я обожаю национальный шотландский наряд. Ну что же, сыграем мы еще одного короля?

— Пожалуй, но с условием, чтобы маленький жокей дописывал наш счет.

— Ах, боже мой, как хочешь, я и на это согласна. Но где же этот жокей? Пари держу, что он ушел играть в бабки с уличными мальчишками. И что это вздумалось моей дочке взять себе жокея, который ростом мне только по колена? То ли дело огромные лакеи, те видны издалека. Эй! Жозеф!..

В это время изящно одетая дама, напоминавшая своей походкой некоторые па из качучи, вышла из ближайшего ресторана и, простившись с сопровождавшим ее щеголем, направилась к коляске. Видя ее, кучер проворно вылез из экипажа.

— Черт возьми! Вот госпожа идет… — пробормотал он, — до другого раза наша игра… Дай бог, чтобы она не видела, что я сидел в коляске!

— А, это уж дочь моя! Что так скоро?.. Не имеешь, право, времени поболтать на свободе.

— Боже мой, матушка, с кем это вы так громогласно разговариваете? — Изящная дама подошла к экипажу. — Это в высшей степени неприлично и чрезвычайно мне не нравится. Как!.. Вы опять играли в пикет в моей коляске. Это ни на что не похоже! Как смеют не исполнять моих приказаний! Сент-Томас, ведь я, кажется, запретила вам садиться в мою коляску?

— Сударыня, госпожа Гратанбуль так меня просила сыграть хоть одну партию, что я не мог отказаться; она говорила, что мы здесь часа два простоим.

— Право, матушка, вы неисправимы, вы никак не хотите понять, что если бы принц это увидел, то он бы ужасно рассердился.

— Я думаю, принц-то твой еще не так бы разбесился, если бы увидел, как ты прогуливаешься с этим Микмак.

— Тс! Молчите. Он прелесть как мил, этот шотландец; знатной фамилии, и глава клана.

— Глава клана?

— Посмотрите, какой он мне подарил хорошенький флакончик.

— Пробочка-то на нем золотая, что ли?

— Должно быть… но я хочу ехать, где же Жозеф, отчего его нет, чтобы подсадить меня в коляску?

— Неизвестно куда он пропал, это я его кричала, когда ты подходила.

— Надо его отыскать, не могу же я ехать без моего жокея? Сент-Томас, найдите этого дрянного мальчишку. Боже, какое наказание иметь такую дурную прислугу.

Пока кучер отыскивает мальчика, госпожа его, вместо тога чтобы сесть к матери в коляску, отправляется погулять по аллее и находит там Вишенку и Леона, сидящих на скамье.

Увидев девушку, она вскрикивает и, хватая ее за руку, говорит:

— Я не ошибаюсь, это она, это ты, моя миленькая Вишенка! О, какая ты хорошенькая, моя милочка, честное слово, ты еще больше похорошела! Ты молчишь? Не узнаешь свою бывшую подругу по театру, Альбертину, которая носит теперь имя госпожи Сант-Тюберез. Я имею, душа моя, свою карету, своих лошадей, лакеев и в восторге, что развязалась тогда с актерами. Помнишь, какой я произвела фурор в Немуре? А ты? Надеюсь, что ты оставила этого негодяя Анжело. От него ты ничего и никогда не увидела бы хорошего. Но ты продолжаешь молчать, не потому ли, что знаешь, как я теперь богата? Я, душа моя, не сделалась от этого горделивее.

Увидев подошедшую к ней Альбертину, Вишенка почувствовала, какие будут последствия этой встречи; но она не искала спасения в бегстве, не сделала вида, что не узнает бывшую актрису, но, стараясь по возможности скрыть свое волнение, отвечала ей:

— Извините, сударыня, но в первую минуту… я так далека была мыслью от вас… как здоровье вашей матушки?

— О, так же здорова и крепка, как колонны собора Нотр-Дам. Она вон там сидит в коляске. Я ей сейчас задала головомойку за то, что она играла в карты с моим кучером. Я нахожу это отвратительным. Бедная моя Вишенка, как я довольна, что встретилась с тобою! Ты все еще играешь в театре?

— Нет, сударыня.

— Между нами будет сказано, я рада, что ты больше не актриса, это не твое призвание, Но вот и мой жокей, иду садиться в коляску. Прощай, Вишенка, приходи когда-нибудь ко мне; я живу на Антенской улице, 19; я тебе покажу серебряный сервиз, который подарил мне мой принц, когда случается, что нам подают обед на этом сервизе, то матушка по шесть часов сидит за столом. Прощай, душенька, надеюсь, что ты меня навестишь.

И Альбертина де Сант-Тюберез жмет руку Вишенке, кланяется Леону Дальбону, идет к коляске и исчезает, уносимая своими быстрыми конями.

Молодой человек сначала слушал с удивлением разговор Альбертины с Вишенкой, потом удивление его превратилось в положительное недоумение, и Альбертины давно уже не было с ними, а он все стоял безмолвный, ошеломленный тем, что слышал.

Наконец девушка, собравшись с силами, обратилась к нему со следующими словами:

— Теперь вы знаете тайну, которую я от вас скрывала, знаете, почему я отказалась от чести быть вашей женою. Да, я была актрисой. Но это не преступление… Можно принадлежать к самому низшему слою общества и оставаться честной, благоразумной, но я… я не была такою. Та, которую избрало ваше сердце, недостойна вас. Мое настоящее имя Вишенка… Я не племянница Сабреташа, я бедная девушка, не знающая своих родителей. Собрегаш сжалился надо мной, я была так несчастна. Он пригрел меня, назвал своей племянницей, и с тех пор, как я живу у него, я стараюсь всегда вести себя так, чтобы быть достойною его покровительства… Но это не может искупить мои прежние ошибки! Теперь вы видите, что я была права, отказываясь от чести быть вашей женою, и давала вам хороший совет, прося вас забыть меня. Знаю, что я давно должна была вам все это рассказать, но у меня недоставало решимости… Тяжело переносить презрение того, кого мы любим… Прощайте, господин Леон, прощайте, я всегда буду молиться о вашем счастье… А теперь нужно ли еще говорить вам: забудьте меня!