class="p1">Мама моя была с юмором, но острила так она сухо и иронично, что часто трудно было понять, шутит она или нет. Особенно к концу жизни, когда у нее стало меньше поводов для юмора. У нее была болезнь Альцгеймера, но, несмотря на это, мама умудрялась шутить.

Когда мы выходили на прогулку или по делам, она иногда вдруг останавливалась у зеркала в магазине, в ресторане или в кабинете врача, долго смотрела в него, а потом спрашивала у меня: «Что это за старуха?»

Когда она в первый раз так сделала, я решила, что у нее приступ болезни Альцгеймера, поэтому сделала глубокий вздох, подавила собственный приступ паники и объяснила, как могла, нежно и утешительно:

– Это ты, мама.

– Нет! – сказала она, покачав головой. – Никогда раньше не видела эту женщину.

Она прищурилась, вглядываясь в свое отражение, потом наши глаза встретились в зеркале, и я поняла, что в ней говорит не слабоумие. Мама прекрасно понимала, что смотрит в зеркало на себя – но сама себя не узнавала. И то, и другое было правдой. Теперь я понимаю, каково это, и с годами это становится все понятней.

Однажды она спросила у меня:

– Сколько мне лет?

– Тебе девяносто, мам, – ответила я.

Она вытаращила глаза.

– Так много! Не может быть! Разве мне девяносто? Я не чувствую себя девяностолетней!

– А на сколько лет ты себя чувствуешь?

– На сорок.

Она произнесла это невозмутимо и совершенно серьезно.

– Тебе не может быть сорок лет, мама, – засмеялась я. – Даже мне уже за сорок.

На самом деле мне тогда было уже под пятьдесят.

– Тебе за сорок? – воскликнула она. – Кошмар!

– Ну, спасибо.

Она покачала головой.

– Знаешь, я, наверное, старею. Вообще уже ничего не помню. – Она посмотрела на меня и подмигнула. – Слушай, а сколько мне лет?

– Что ты при этом чувствуешь? – спросила я у нее позже.

– Когда?

– Когда ничего не можешь вспомнить. Страшно становится? Расстраиваешься?

– Вообще-то, не очень. У меня же это, знаешь… Как оно называется… остео… ост…

– Ты имеешь в виду болезнь Альцгеймера? – подсказала я.

– Да! Как ты только догадалась? – У мамы был очень удивленный вид.

– Просто угадала.

– Никак не могу запомнить это название, – пожаловалась она.

– Понятное дело.

– При этой болезни теряют память…

– Поэтому ты и не можешь запомнить.

Мама нахмурилась, потрясла головой.

– Что запомнить?

– Я же ничего не могу с этим поделать, – объяснила она, когда я напомнила, о чем мы говорили. – Если бы я хоть что-нибудь могла сделать, но не делала, тогда я бы, наверное, расстраивалась… А так… – Она пожала плечами.

– Значит, ты спокойно к этому относишься?

– Особого выбора-то у меня нет, – терпеливо отвечала она. – Приходится радоваться тому, что есть.

Тайм-код

02:25:17

02:25:17 Похоже, у меня появилось новое странное обыкновение – не полностью закрывать рот. Это из-за простуды: просто мне трудно дышать носом, так что, наверное, все дело в этом. Надеюсь, что так. Я надеюсь, что это потом пройдет, потому что отвисшая челюсть выглядит непривлекательно. Это признак слабоумия. А еще я сразу вспоминаю о смерти. Когда мои отец и мать умирали, у них открывался рот и отвисала нижняя челюсть. Подтянутая нижняя челюсть – это жизненно важный признак. Такая челюсть говорит о воле к жизни. А отвисшая челюсть – о чем-то совершенно другом.

На смертном одре

Я была рядом и с папой, и с мамой, когда они умирали. Я слушала, как они дышат, видела, как у них изменяется лицо, изо дня в день, час за часом, по мере того, как из них уходила жизнь. С лица уходила краска, щеки вваливались. Жевательные мышцы расслаблялись, и рот открывался. Кожа становилась бледной и жесткой, словно кости были покрыты уже не кожей, а воском.

В жизни они были такими разными – отец высокий, светловолосый, голубоглазый европеец, а мама маленькая, кареглазая, черноволосая азиатка – но старость и смерть стерли так много различий, что под конец они стали удивительно похожи.

Я была поздним ребенком: родителям было уже за сорок, когда я появилась на свет, а когда мне исполнилось восемнадцать, им было уже шестьдесят. С молодыми лицами я их так и не видела. Для меня они всегда были пожилыми и старящимися, так что в молодости у меня не было возможности узнать в них себя, увидеть их молодые лица в своем. Мама всегда уверяла, чтобы я похожа на отца. «Как две горошины в стручке», – говаривала она, и я верила ей на слово. В детстве я этим ужасно гордилась.

Сейчас, в свои пятьдесят девять, я наконец-то начинаю их догонять. Я теперь нахожусь в том возрасте, в каком родители мне лучше всего запомнились, и хотя они оба уже умерли, они будут со мной до конца моей жизни – в моих стареющих глазах, в моем стареющем носе, в моем стареющем рте, в моих стареющих скулах, под поверхностью моей стареющей кожи. Они будут со мной, и когда я умру, и эта мысль меня успокаивает. Помню, сидя рядом с умирающей мамой, я держала ее за руку, глядела на нее и думала: «Когда-нибудь это случится и со мной. Вот как выглядит умирание. Так выглядел папа, когда он умирал, и я тоже буду так выглядеть. Как мама и папа». Мне было приятно знать, как я буду выглядеть. При этом смерть становилась не такой страшной, чуточку более близкой, какой-то более родной, что ли.

Тайм-код

02:31:11

02:31:11 Осталось меньше получаса. Чего я собиралась добиться за эти три часа? Надеялась проникнуть в свой внутренний мир? Думала достичь большего понимания и принятия себя самой? Отрабатывала дзен-буддистскую отстраненность?

Лицом к лицу

Когда Догэну Дзендзи было двадцать три года, в поисках просветления он сел на корабль, шедший из Японии в Китай. В Китае он много путешествовал, посетил множество монастырей, пока наконец в 225 году не встретил своего истинного учителя, Ру-цзина. Он написал об этой их первой