отцы, старики, их последние вздохи, хрипы, голоса сливаются в старинной песне сбора урожая. Эти невинные люди, чьи жизни поглотил Мао, чтобы накормить своих демонов. Камера движется медленно, постепенно поднимается, все дальше и дальше, максимально удаляется, и зритель видит, что все это – перевернутое изображение в подернутом поволокой глазе умирающего Мао Цзэдуна. Он на стальном хирургическом столе. Подключен к респираторам. Насмешка над словом «живой».

Кауфман отложил заметки.

– Ты идеально подходишь! Кто еще такое сыграет?

Откашлявшись, Чарли снова углубился в текст.

– В момент смерти время дурачится. Минуты кашляют веками. Секунды справляют нужду тысячелетиями. Так оно и есть. Мы больше не можем смотреть на мир глазами Мао – бальзамировщики накачивают его формальдегидом через резиновые трубки в венах. Мао в ловушке собственного тела. Не живой и не мертвый. Теперь его мучает что-то неосязаемое, оно сдавило его тисками. Это неизбежная расплата. И пока Мао кричит внутри себя, как человек, похороненный заживо, мы наблюдаем, как его раздутое, ужасное, знаменитое лицо превращается…

– В чье? – прошептал Керри.

– В твое…

Глава 6

Чарли Кауфман решил залечь на дно. Он перебрался из своей хижины в Saharan Motor Hotel – старый клоповник на бульваре Сансет, где и занялся организацией встречи духа Джима Керри с духом Мао.

Керри знал этот мотель. Он тоже жил здесь в восемьдесят втором, когда приехал в Голливуд с шестью сотнями долларов в кармане, чемоданом тряпья и подержанной книжкой Хэла Линдси «Последняя великая планета Земля». Автор уверял, что нашел зашифрованный библейский код и всего через пару месяцев человечество погибнет в ядерной войне. Керри читал этот зловещий бестселлер, сидя в облезлом пластиковом шезлонге, в вонючем бассейне напротив плавали окурки и обертки от шоколадных батончиков. Проститутки и их клиенты, сторговавшись, громко стонали в своих номерах. Порой и Керри участвовал в этой игре: скрип засаленного матраса заглушал тоскливое одиночество. Иногда приходила Тэмми, обесцвеченная блондинка в светлой кожаной мини-юбке, иногда – конопатая Вики из Монтаны. Первая поджидала клиентов у Comedy Store[21], вторая выходила в час пик и, поджидая клиентов, мечтала сняться в какой-нибудь мыльной опере и стать кинозвездой. После Вики Керри снова принимался за чтение «Последней планеты…» и долго не мог отделаться от запаха поддельных «Шанель № 5», въевшегося в кожу. Иногда, задрав голову, Керри представлял, как в небе сверкают серебром тысячи баллистических ракет, как подлетают со свистом к цели, и в душе настраивал себя на то, что его плоть, кирпичные стены мотеля и книжные страницы скоро испарятся, а очищающие ветры пустыни унесут в океан остатки.

Гибель… Катастрофа… Что за извращенные фантазии у человека, жаждущего всенародного признания?.. Впрочем, когда надежда пытает тебя на дыбе, не все ли равно, как тебя спасут? И мрак рисовался сам собой – когда жизнь казалась беспросветной, когда проваливались стендапы, когда сердце сжималось от страха, что придется вернуться в Канаду ни с чем.

Но не ракеты, а популярность Джима Керри набирала высоту – из года в год, из фильма в фильм.

К тому моменту, когда Керри переступил порог мотеля, от прошлого остались лишь далекие отголоски. Кауфман вышел навстречу в пижаме с ретропринтами героев пятидесятых: Тонто и Одиноким рейнджером. Нервно кивнув в знак приветствия, Кауфман повернулся к грузному мужчине в светлом льняном костюме с пятнами от пота. Гость, развалившийся на кровати, трижды театрально вздохнул и, приподняв поля потрепанной панамы, показал свое лицо.

Керри оторопел:

– Хопкинс…

Невозможно было переоценить важность участия Хопкинса в затее с Мао. Хопкинс первым из голливудских мэтров разглядел в Керри талант и назвал «Тупого и еще тупее» смелой репрезентацией «классового антагонизма и чуда дружбы». Керри и Хопкинс сблизились на «Золотом глобусе» 1998 года, где поняли, что они оба наделили своих персонажей чертами животных. Эйс Вентура Джима Керри позаимствовал манеры умной птицы; Ганнибал Лектер Хопкинса был гибридом крокодила и весьма терпеливого птицееда. Керри с Хопкинсом прозвали себя укротителями и подружились. Кауфман предложил Хопкинсу сыграть воспоминание о Ричарде Никсоне в мозгу Джима Керри, который играет самого себя, но готовится к роли Мао, призрака внутри призрака. Хопкинс согласился и включился в подготовку. Обшарпанный номер в мотеле стал для Керри судьбоносным местом.

– Помнишь, ты назвал меня Льюисом и Кларком в творческих дебрях? – сказал Хопкинс. – Так вот, думаю, в старости сглаживаются гендерные различия. Считайте меня своей Сакагавеей. Да, именно так. Ребенок, которого я прижимаю к груди, – это Искусство. Молоко из сиськи – Ремесло. Вперед, пересечем неизведанные земли! Давайте же найдем наш прекрасный Тихий океан, наш…[22]

Хопкинс зевнул и, казалось, забыл, о чем говорил. Он потягивал бургундское из бокала, уже затуманенного отпечатками губ.

«Интересно, что заставило Хопкинса снова взяться за бутылку?» – подумал Джим.

Оказалось, женщина. Всю зиму Хопкинс ставил «Тита Андроника» в Йельской школе драмы. Там же и влюбился в поэтессу Элизу Эванс, чей сборник «Иссохшее сердце» вошел в шорт-лист Пулицеровской премии. Первый муж Эванс, альпинист Чагс Стентон, погиб под лавиной в Гималаях. Второй – археолог – променял ее на какую-то старуху. Эванс уверяла окружающих, что прекрасно обойдется без любви, которую назвала гормональной уловкой природы… Пока не встретила Хопкинса. Зиму они провели в ее университетской квартире, где принимали вдвоем теплые ванны и смотрели, как в старинное решетчатое окно бьется снежная метель. Хопкинс понял, что всю прежнюю жизнь он готовился к прикосновениям Эванс, и с началом весеннего цветения решил продлить счастье до конца своих дней. Он купил обручальное кольцо с сапфиром и забронировал авиабилеты на Мюстик[23]. В салоне J. Press на Йорк-стрит примерил льняной костюм цвета слоновой кости. Предвкушая торжественный момент, Хопкинс втягивал живот перед трехсторонним зеркалом, в котором отражалось невыразимое блаженство. Он просил у судьбы так мало: хотя бы пару лет совместной жизни. В солнечных лучах мечта выглядела вполне достижимой. Но Хопкинса предали собственные кости – изъеденные артритом бедренная и большеберцовая. Хопкинс приготовился сделать предложение и уже начал опускаться на колено, как боль пронзила сустав и нога подломилась. Рухнув перед возлюбленной, Хопкинс умолял Вселенную перевести часы всего на пять секунд назад. Внутри все оборвалось, когда Эванс прикоснулась губами ко лбу, поцелуем печальным, а не любовным. Подняв голову, Хопкинс прочитал в глазах Эванс страх потери. Слезы капали с ее губ, когда она прошептала: «О Тони, я не могу, мне так жаль…»

«Безмозглый идиот, – ругал он себя в “Амтраке”», уносившем его из Нью-Хейвена. – Дурак! Мешок с костями, а все туда же… Решил, что жизнь задолжала нам любовь? Черта с два. Что ты себе вообразил? Что она будет вытирать твои старческие слюни? Менять тебе памперсы? Дурак!» Хопкинс так разошелся в вагоне-ресторане, что как минимум один пассажир принял ругательства