– Как что-то общее? – воскликнула Леди Л. – Все общее, дружок мой. Все. И, уверяю вас, я ощущала себя счастливейшей из женщин.

Ей стало немного совестно, что она так его напугала. Бедная Англия, у нее уже отняли все, и было и в самом деле немного жестоко разрушать таким способом образ единственной знатной дамы, которая у нее оставалась. Это уже нечто большее, чем терроризм: это вандализм. Но ведь надо же было как-то подготовить Перси к ужасному откровению, которое она намеревалась ему сделать.

– Вы отлично знаете, Диана, что князь Михаил был на самом деле убит болгарским студентом в Женеве.

Леди Л. кивнула:

– Да, операция прошла удачно. Мы очень тщательно ее подготовили.

– Кто это «мы»? – рявкнул сэр Перси Родинер.

– Арман, Альфонс, жокей и я. Кто же еще, по-вашему? И я очень прошу вас не орать, Перси, ну и манеры!

– Тысяча чертей… – Поэт-Лауреат вовремя спохватился и замер посреди аллеи, с тростью в руке, в позе человека, приготовившегося нанести удар по голове неожиданно возникшей перед ним кобры.

– Вы отдаете себе отчет, что старший из ваших внуков – министр? – прорычал он. – Что Джеймс – член совета Английского банка, а Энтони скоро станет епископом? И вы полагаете, я поверю, что их бабушка, одна из наиболее уважаемых женщин своего времени, чьи портреты кисти Болдини, Уистлера и Сарджента висят в Королевской Академии и которая получила сегодня утром поздравительную телеграмму от самой королевы Елизаветы, участвовала в цареубийстве?

– Поздравительная телеграмма тут ни при чем, – сказала Леди Л. – И потом, вам вовсе не обязательно посвящать их в это. Пусть это останется между нами. Очень жаль, между прочим,… Как было бы забавно!

Сэр Перси втянул в себя воздух, возмущенно присвистнув.

– Диана, – сказал он, – я знаю, вам нравится подтрунивать надо мной. Это всегда было вашим любимым видом спорта, особенно после того, как вы перестали ездить верхом. Но я прошу вас ответить мне без обиняков: участвовали ли вы в убийстве кузена Мэримаунтов, которые, как вам хорошо известно, породнены с нашей королевской семьей?

– Разумеется, да, – заявила Леди Л. – И могу вас заверить, все было продумано до мелочей: мы очень серьезно готовили акцию. Товаров – убийца – был полным кретином, хотя и не лишенным благих намерений. Мы его заперли в гостиничном номере, и он там целую неделю ждал приказа, поглаживая лезвие своего кинжала, вздрагивая и бормоча вдохновенные слова: он был истинным социалистом, он мечтал о всеобщем братстве и поэтому идеально подходил для роли убийцы, но ему все нужно было приготовить, как ребенку. Or графа Райтлиха я узнала, в котором часу князь Михаил отправится из гостиницы на обед в посольство, и, помнится, меня так трясло – они впервые действовали, основываясь на добытых мною сведениях, – что я зашла поставить свечку в храм Пресвятой Девы, чтобы все прошло благополучно. Затек я бегом вернулась в гостиницу «Берг», где Арман снял роскошный номер и где они все уже стояли на балконе, приготовившись наблюдать за убийством в бинокль. Я опаздывала, и это едва не началось без меня. Я вбежала на балкон, попросила налить мне чаю, и мне показалось, что я сижу там уже несколько часов, пью чай вприкуску с засахаренными каштанами – у них в Швейцарии всегда были самые вкусные засахаренные каштаны, – но, очевидно, не прошло и нескольких минут после моего возвращения, когда из гостиницы вышел князь Михаил и сел в карету. Тут я увидела, как от толпы отделился Товаров и вонзил кинжал регенту в самое сердце. Он пырнул два раза в сердце, а затем стал наносить удары куда попало – очень по-болгарски, вы не находите? Надо сказать, что Мишель очень плохо вел себя в своей стране: он спровоцировал погромы – нет, ошибаюсь, погромы были оставлены для евреев, – кажется, он велел высечь крестьян, потому что они подыхали с голоду или что-то в этом роде, такое же нелепое. Один из офицеров охраны – они все были в белом, с белыми перьями на касках – в итоге зарубил Товарова саблей, но Михаил к тому времени был уже мертв. Наблюдаемое с балкона и в бинокль, все это казалось очень нереальным, опереточным. У меня было полное ощущение, что я нахожусь на самых удобных местах в театре.

И тут сэр Перси Родинер сделал нечто совсем уж неожиданное: он принялся ухмыляться. «И на здоровье, – подумала Леди Л., – быть может, несмотря ни на что, осталась в нем еще хоть капля юмора». Она не могла надеяться, что избавит его от моральных предрассудков: не было и речи о том, чтобы этого простолюдина превратить в настоящего анархиста, нигилиста; только истинные аристократы могут эмансипироваться так полно. Но маленький прогресс все же был.

Свет Кента – умеренный, пристойный, который, казалось, возвращал вас во времена лодочных прогулок по Темзе с гувернантками и сачками для ловли бабочек, – убывал с неторопливостью хорошего тона, отчего у Леди Л. появлялась ностальгия по какой-нибудь яркой вспышке или внезапной, резкой темноте. Ей были противны все эти целомудренные вуали, наброшенные на грудь природе, восторги по поводу которой всегда пытался умерить англиканский климат. Стоящие в аллее под каштанами в этом умело дозированном свете, издали они оба казались ожидающими кисти мастера-импрессиониста. Она считала, что им недостает крайности, страсти. Одному лишь Ренуару иногда удавалось обращаться с женским телом с пренебрежением, какого оно заслуживает.

Перси наконец перестал ухмыляться.

– О! Как странно, – произнес он мрачным голосом, – и как отдает дурным вкусом. Полагаю, вы придумали всю эту историю только потому, что знаете, как я привязан к Мэримаунтам. Кстати, на прошлой неделе я провел у них выходные.

Леди Л. нежно взяла его за руку:

– Пойдемте, дорогой Перси. Нам осталось сделать всего несколько шагов. От вас потребуется лишь пошире открыть глаза.

Дни, последовавшие за встречей на улице де Фюрсей, показались Анетте еще более тягостными, чем работа в материнской прачечной, и едва ли менее гнусными, чем требования – в общем, не такие уж трудновыполнимые – клиентов, которых она принимала у себя дома. С утра до вечера нескончаемые сеансы муштровки: ее учили ходить, садиться, чихать, сморкаться, говорить, одеваться, словом, «держаться» и «обращать на себя внимание», и, хотя Арман не уставал повторять, что она делает поразительные успехи и в совершенстве обладает тем врожденным свойством «тайны», благодаря которому некоторые женщины так хорошо умеют скрывать то, чего им не хватает, позволяя таким образом мужчинам угадывать в них все те добродетели, которыми они их наделяют, случались моменты, когда ей казалось, что в попытке стать дамой следует идти гораздо дальше в нарушении законов природы, нежели тогда, когда предаешься удовольствиям.

Она нередко проливала слезы над тетрадкой, которую исписала под покровительством господина Пупа, каллиграфа, элегантными «А», «Б», и «В», ибо в те времена письмо считали важным искусством, и ее заставляли «набивать руку» по нескольку часов в день. Она была искренне возмущена, даже оскорблена одним особенно порочным грамматическим упражнением, которое заставлял ее повторять сам Арман: