В зале суда я чувствовал себя как на похоронах. Солнце уже успело взойти высоко, крыша и стены здания нагрелись, головы присутствующих отяжелели. Судья несколько раз чихнул, прежде чем объявить меня психически нездоровым и отдать на попечение калифорнийскому органу по делам молодежи.

Во взгляде судьи я прочел удовлетворение: больше ему не придется ломать голову над моим случаем. Он покинул зал, предвкушая ароматный кофе, который выпьет у себя в кабинете.

Комиссия по делам молодежи провела примерно ту же работу, что и суд. Социальные работники и психиатры дефилировали передо мной днем и ночью, задавали вопросы, словно готовились выпустить мою биографию. Согласно моему адвокату, прочитавшему рапорты, психиатры сильно расходились во мнениях и друг с другом, и с судебным экспертом. Однако в конце концов комиссия решила, что тюрьма для меня неподходящее место: там мне не обеспечат правильного лечения, и тогда меня погубит чувство вины. Я совершенно не чувствовал себя виноватым, но, видимо, люди вкладывают в одни и те же слова разный смысл.

Недели, проведенные в тюрьме в ожидании окончательного решения моей судьбы, не оставили никаких выдающихся воспоминаний. Я готовился к приступам клаустрофобии или чего-то в этом роде, но напрасно. Наверное, всё зависит от состояния духа: можно чувствовать себя запертым на свободе и свободным взаперти. Обращались со мной хорошо. Сокамерники не лезли: знали, что я не останусь гнить в этой дыре. Я даже испытывал какое-то уважение к своему гигантизму. Новички всегда боятся, что в душевой к ним кто-нибудь незаметно подкатит и трахнет. Я подобной угрозы не чувствовал: трудно было вообразить, что у кого-то из местных парней между ног пожарная лестница вместо члена. Сам я ни с кем не связывался. Это не в моих привычках, да и смысла никакого.

Однако тюрьму я покинул в состоянии сильного напряжения. К тому моменту я не мастурбировал уже несколько недель. Стыдился. Дрочить в присутствии сокамерников – это деградация, хотя, конечно, я понимаю, что спустя годы становится всё равно. В окно машины, которая везла меня в психиатрическую лечебницу в Атаскадеро[31], я увидел компанию прелестных смеющихся девушек, они шли по улице, беспечно о чем-то щебетали, и мне захотелось плакать. Я ностальгировал по тому, чего у меня никогда не было. Вскоре желание подавило эмоции. Не желание обладания, а что-то более сложное, – я немедленно изгнал это из своего мозга. Вжался в сиденье и подумал о мотоцикле, который когда-нибудь, возможно, снова увижу… батарея, конечно, уже сдохла.

Внезапно меня охватил дикий страх. Я чуть с ума не сошел. Я не хотел ехать в лечебницу. Я вдруг решил, что лучше тюрьма. Вспомнил многочисленные истории о людях, которые случайно попадали в сумасшедшие дома и выходили потом психами, словно им мозги через мясорубку пропустили. Я спросил у полицейских, которые меня везли, не знают ли они, как там в Атаскадеро. Они ответили, что не особенно в курсе, но слышали, будто там защищают граждан Калифорнии от разных психов. Я спросил, чем в основном страдают тамошние больные. Полицейский погладил ус и ответил, что, с его точки зрения, одна треть в Атаскадеро – преступники, а две трети – психопаты, которые и мухи не обидят. Другой, тот, который всю дорогу молчал, принялся возмущаться по поводу скотин, которых держат в психушке за счет налогоплательщиков и якобы лечат, как будто зло можно вылечить!

– Ты думаешь, что человек, убивший бабушку с дедушкой, способен однажды стать добропорядочным американским гражданином? – спросил он, презрительно на меня посмотрев. – Ты действительно так думаешь, сопляк?

Уверен, что, если бы я не был в наручниках, он не прибавил бы «сопляк». Однако я не сломался:

– У меня были причины так поступить.

– Вот поэтому ты псих. Ты считаешь, что у человека могут быть причины, чтобы убить бабушку с дедушкой. Тебя годами будут держать в лечебнице и учить раскаянию. Но проблема в том, что зло уже в тебе. Ты по ту сторону от нас – и теперь слишком поздно. – Он открыл окно и закурил. – Знаешь, я хотел бы верить в то, что тебя можно вылечить. Но душевнобольных не вылечивают. Если собака укусила ребенка, ты больше не доверяешь ей, хотя через минуту она уже трется носом о твои колени и виляет хвостом. Лучше сразу смириться. Ты перешел черту. Я бы тебя за это не убил. Но я никогда бы не выпустил тебя на свободу.

Мы ехали мимо поля, где паслись черные коровы. Издалека больница напоминала огромный свадебный торт на ярком разноцветном блюде или на пестрой скатерти. Сбоку крем слегка подтаял. Торт увеличивался в размерах по мере нашего к нему приближения, стены вокруг него – тоже. Я заметил ограду из колючей проволоки. Сторожевых башен не увидел, но в целом местечко производило впечатление чертовой тюряги. Меня встретили крепкие парни – медбратья. Отвели к какой-то даме, любезной, но жесткой. Медбратья стояли рядом, пока я заполнял бумаги и отвечал на вопросы. Я спросил, могут ли меня навещать. Дама сказала, что да, затем удрученно прибавила: мол, звонили отцу с матерью, предлагали им присутствовать при оформлении в больницу, однако ни он, ни она пока не желают об этом и слышать.

– Со временем острые углы сглаживаются. – Она попыталась меня успокоить. – Надо их понять. Ты не просто убил – ты убил членов своей семьи, родителей отца. Понадобится время, чтобы тебя снова приняли в семью. Возможно, психиатр захочет их увидеть – тогда им придется приехать. Но не думай пока об этом.

На прощание она мне улыбнулась. Конвой в лице медбратьев сопроводил меня в палату. Мы прошли около пятисот метров, не меньше. В этой больнице всё было высоким, длинным, узким. Коридоры тянулись, словно вечность. В секторе для обычных больных (не преступников) попадались пациенты, свободно разгуливавшие туда-сюда. Многие казались жертвами серьезных родовых травм: низкие выпуклые лбы, слишком большие, иногда конусообразные головы. При тусклом свете, еле просачивающемся сквозь крохотные высокие оконца без решеток, картина представлялась мне, мягко говоря, безрадостной. Ни один из пациентов на меня не взглянул. Все они витали где-то далеко, так далеко, что оттуда, наверное, не возвращаются. Одни мучились множеством нервных тиков; другие ступали, как курицы, разлагая каждый шаг на составные. Я никогда не причинил бы этим людям вреда, но человечество, страдающее «церебральным недержанием»[32], вызывало у меня тошноту.

Блок для преступников больше напоминал тюрьму, но там люди были похожи на людей. По крайней мере, те, кого я заметил. В этот послеобеденный час все сидели по своим палатам. Моя была узкой, как штанина. Пройти между кроватью и шкафом невозможно. Окно без решетки располагалось так высоко, что обычный человек не достал бы. Медбратья извинились, сказав, что никто не предупредил их о моем телосложении. Меня оставили одного на полчаса, затем перевели в более просторную палату, если просторным можно назвать помещение, где не ударяешься лбом о стены, когда хочешь развернуться. Выяснив, что сортир на улице, я понял, что лишать свободы меня здесь никто не собирается; впрочем, за исключением некоторых деталей, больница здорово напоминала тюрьму. Тем не менее в одиночной палате я усматривал некоторые плюсы. Как ни странно, обстановка мне нравилась. Я чувствовал себя спокойно. В окно, проделанное в двух метрах над полом, виднелась полоска пастбища вдалеке, стены и колючая проволока. Я лег на кровать и часа два тупо смотрел в потолок, ни о чем не думая, удивительным образом ощущая себя в безопасности.