«Робби. Установить короткий контакт. Может быть, поставить кассету с музыкой. Падение».

Он прервался, чтобы глотнуть пива. Хором стрекотали сверчки. Дом чуть светился в призрачном сиянии луны.

«Джерри, где мы?»

— Гейл, как ты очутилась здесь? Что ты помнишь?

Они уже поделились друг с другом этими образами, но, проговаривая, вспоминать было гораздо легче.

— Темно, потом мягкий свет. Покачивание. «Вернее, меня покачивали. Я держала что-то, меня держали». Потом я шла. Увидела тебя.

Бремен кивнул и с наслаждением прожевал последний, подгоревший кусок бифштекса. «Это же очевидно, мы вместе с Робби». И он послал ей образы, которые невозможно было выразить словами. Водопады касаний. Пейзажи запахов. Сила, движущаяся в темноте.

«С Робби? — эхом откликнулась Гейл. — Как это?»

«У него в сознании».

— Но как?

К Джерри на колени вспрыгнула кошка, он лениво погладил ее и посадил обратно на землю. Джернисавьен раздраженно вздернула хвост и повернулась к нему спиной.

— Ты же читала множество историй о телепатах. Когда-нибудь встречала полностью осмысленное объяснение этого феномена? Почему одним телепатия доступна, а другим нет? Почему одни думают громко, как в мегафон, а другие — едва слышно?

Гейл задумалась. Кошка смилостивилась и позволила почесать себя за ушком.

— Ну, была одна неплохая книга… нет, им удалось передать эти ощущения только приблизительно. Нет. Обычно это описывают как нечто вроде радио или телевидения. Ты же сам все знаешь, Джерри. Сколько раз мы об этом говорили.

— Ага.

Он уже пытался передать Гейл свою мысль. Ментальные прикосновения смешивались со словами. Образы сыпались один за другим, как листы бумаги из неисправного принтера. Бесконечные кривые Шредингера говорили гораздо яснее слов. Коллапс вероятности изгибался в биноминальной прогрессии.

— Словами, — попросила Гейл.

Джерри в очередной раз удивился: после всех прожитых вместе лет она до сих пор не всегда может смотреть на вещи его глазами.

— Помнишь мой последний проект, тот, на который я грант получил?

— Про волны?

— Да. Помнишь, о чем он был?

— О голограммах. Ты показывал мне работу Голдмана в университете, — ответила Гейл. В сгущавшейся темноте она казалась расплывчатым белым пятном. — Я тогда почти ничего не поняла. А вскоре заболела.

— Они изучали голографию, — быстро прервал жену Бремен. — Но на самом деле группа Голдмана работала над аналогом человеческого сознания… мысли.

— И какое отношение Голдман имеет… ко всему этому? — Рука Гейл изящным жестом очертила задний двор, ночь, яркие звезды над головой.

— Некоторое имеет. Предшествующие теории умственной деятельности многого не объясняли — например, последствий удара или инсульта, способности к обучению, функций памяти, не говоря уж о самом процессе мышления.

— А теория Голдмана это объясняет?

— А это пока не совсем теория. Просто совершенно новый подход, который объединял недавние исследования в области голографии и определенное направление математического анализа, разработанное в тридцатых годах одним русским математиком. Вот тут им как раз и нужен был я. На самом деле довольно просто. Группа Голдмана снимала сложные электроэнцефалограммы и томограммы, а я брал их данные, проводил анализ Фурье и затем включал их в различные модификации волнового уравнения Шредингера. Мы выясняли, работает ли это по принципу стоячей волны.

— Джерри, мне пока не очень понятно.

— Черт, Гейл, оно именно так и работает. Человеческое сознание действительно можно описать как совокупность стоячих волн. Такая вот суперголограмма или, вернее, голограмма, составленная из нескольких миллионов маленьких голограмм.

Она наклонилась вперед. Даже в темноте Бремен разглядел на лице жены знакомые морщинки — она всегда так сосредоточенно хмурилась, когда он рассказывал ей о своей работе. Очень тихо Гейл спросила:

— Джерри, а что тогда с разумом… с мозгом?

Теперь и Бремен тоже нахмурился.

— Думаю, тогда получается, что древние греки и разные религиозные чудики были правы, разграничивая одно от другого.

Мозг можно назвать… ну, скажем, таким электрохимическим генератором и одновременно интерферометром. А вот разум… разум тогда не просто комок серого вещества, а нечто гораздо более прекрасное.

Джерри мыслил теперь математическими преобразованиями, синусоидами, танцующими под волшебную музыку Шредингера.

— Так значит, существует душа, способная пережить смерть? — Гейл говорила немного вызывающе и ворчливо, как всегда, когда речь заходила о религии.

— Да нет, черт возьми. — Бремена немного раздражало, что приходится снова думать вслух и подбирать слова. — Если Голдман был прав, если личность — сложная волновая система, вроде серии взаимосвязанных голограмм, интерпретирующих реальность, тогда пережить смерть мозга она, конечно, не может. Тогда уничтожаются и сам образ, и генератор, создающий голограмму.

— А как же мы? — почти беззвучно прошептала Гейл.

Джерри наклонился и взял жену за руку, которая оказалась очень холодной.

— Разве ты не понимаешь, почему я так заинтересовался этими исследованиями? Мне казалось, они могут объяснить наши… ммм… наши способности.

Гейл пересела поближе к нему в широкое деревянное кресло, и Бремен обнял ее, ощутив рукой прохладную кожу нежного предплечья. Неожиданно небо прочертил метеорит, оставив после себя мимолетный светящийся след на сетчатке глаза.

— И что? — прошептала Гейл.

— Все просто. Если представить человеческую мысль как серию стоячих волн, которые пересекаются между собой и создают интерферограмму, а эту интерферограмму, в свою очередь, можно записать и размножить при помощи голографических аналогов — тогда все сходится.

— Хм…

— Сходится-сходится. Получается, по какой-то причине наш разум резонирует не только с теми волнами, что исходят от нас, но и с теми, которые исходят от других.

— Да, — жена возбужденно схватила его за руку, — помнишь, мы делились впечатлениями о наших способностях, когда впервые встретились? Мы оба решили, что невозможно объяснить мысленное прикосновение тому, кто ни разу его не испытывал. Это как описывать цвета слепому…

Она осеклась и огляделась по сторонам.

— Итак, — продолжил Бремен. — Робби. Когда я установил контакт, то подключился к замкнутой системе. У бедного парня почти не было информации, с помощью которой он мог бы сконструировать модель реального мира. А та информация, что была, — это в основном болезненные ощущения. Так что он шестнадцать лет строил собственную вселенную. Я совершил ошибку: недооценил — черт, да вообще даже не подумал, — какой силой мальчишка может в этой вселенной обладать. Он затянул меня внутрь, Гейл. А вместе со мной и тебя.