— Я понимаю, мадам, да… Я пришел с Уилли, который…

Леди Уайльд встретила имя своего старшего сына щелчком серебристого веера.

— Ни слова более, — заявила она, после чего начала медленно спускаться.

Медленно не напоказ, заметь, но потому, что требовались определенные усилия, дабы привести в движение все то, что она собой представляла. В действие вступили различные законы физики и этикета, и я понял, почему ей не хотелось тратить впустую усилия, необходимые для ее выхода, на меня, Посла Ниоткуда.

Я стоял в изумлении, не отрывая взгляда. Зрелище было такое, словно это корабль выходит в море.

Леди Уайльд в ту пору еще не минуло шестидесяти. Лишь в последние годы она смирилась с ползущим календарем, хотя с успехом путалась в нем уже давным-давно.[47]В тот вечер Сперанца произвела на меня такое впечатление, что спустя долгие годы я вообще не могу вспомнить шведского посла, хотя он действительно прибыл в тот вечер на обед в дом № 1. А вот о хозяйке помню все до мельчайших подробностей.

На ней было платье из темно-красного шелка, обязанное своей пышностью как дородству самой леди, так и нескольким нижним юбкам, которые были под ним. Там и сям поверх шелка были нашиты подобные росинкам лимерикские кружева, а вокруг места, некогда являвшегося талией, красовался золотистый шарф восточного происхождения. Ее лицо было полным, необычной длины, и ее руки я должен описать сходным образом. Она казалась скорее красивой, чем хорошенькой: ее лицо толстым слоем покрывала белая пудра, на фоне которой над орлиным носом сверкали угольно-черные глаза. Темными как ночь были и ее заплетенные в косы и высоко уложенные волосы, которые она сочла нужным увенчать золотой диадемой, выполненной в виде лаврового венца. В дополнение к этому классическому штриху на ее высокой груди сияла коллекция брошей, придававшая ей сходство с передвижным мавзолеем.

Когда наконец леди Уайльд остановилась внизу у перил, она протянула свободную от веера руку, в которой держала носовой платок, пропитанный не сказать чтобы благоухающей, но весьма пахучей розовой эссенцией. Я задержал дыхание, взял ее руку и поцеловал со словами:

— Я уверен, вы простите меня, мадам. Мне бы очень хотелось быть шведским послом. Увы, судьба порой недобра.

Услышав это, леди позволила себе слегка улыбнуться.

— Хорошо сказано, мистер Брэм Стокер. Могу я надеяться, что вышла сюда не напрасно?

Потом она доверительно прошептала:

— Порой все это так ужасно утомляет, право же. Я с большим удовольствием проводила время в своем будуаре над современной обработкой «Прометея прикованного» и предпочла бы…

— Эсхила?

Услышав это, она качнула верхним из своих подбородков и хлопнула ресницами.

— Вот именно!

Мои познания в греческой трагедии склонили ее на мою сторону. Леди Уайльд положила свою руку на мою и попросила, чтобы я проводил ее в гостиную. Увидев, что ожидавшиеся гости еще не собрались, хозяйка пригласила меня сесть с ней рядом. Я так и поступил, будучи в восторге от того, что она соизволила ознакомить меня с тремя правилами, необходимыми, чтобы добиться успеха за ее столом. В этом она проявила ко мне весьма необычную любезность, ибо большей части ее гостей было предоставлено выкручиваться самим, и не преуспевшим, а такое случалось нередко, приходилось подолгу дожидаться следующего приглашения отобедать с леди Уайльд. Вышеупомянутые правила были таковы.

1. Эпиграммы всегда и в любое время гораздо предпочтительнее спора.

2. Парадокс есть суть остроумия.

3. Незначительные персоны должны избегать анекдотов.

— Вы незначительная персона, мистер Стокер?

— Только по сравнению с присутствующей компанией, мадам.

— О да, — одобрительно сказала она. — Сегодня Уилли меня порадовал. Вообще-то теми, кто способен украсить общество, как вы, меня чаще балует Ас-кар.

Именно так она всегда произносит имя своего младшего сына Оскара — Ас-кар.

Позднее, когда прозвучал колокольчик, леди Уайльд пригласила меня, а не Уилли — Оскар в тот вечер был «где-то в другом месте», как частенько бывает и теперь — проводить ее à table. Это я сделал неловко, запутавшись в ее юбках и заставив ее накрениться на правый борт. При этом она, словно извиняясь за нас обоих, произнесла:

— Избыточность, допускаемую порой в одежде, приходится восполнять постоянной и абсолютной избыточностью образования.[48]

Леди Уайльд усадила меня справа от себя. Шведский посол занял место слева от нее. Он предпринял энергичную, но не слишком удачную попытку занять хозяйку разговором на ее родном языке, а когда не преуспел, она перешла на его язык.[49]В силу неспособности принять участие в беседе, ведущейся по-шведски, я обратил свое внимание на дальний конец стола и там нашел второго друга на всю жизнь, с которым свел знакомство в тот вечер. Сэр Уильям Уайльд, хотя за столом собралось восемь человек гостей, а справа от него сидела супруга посла, держал при себе книгу, которую читал между переменами блюд.

Я сразу проникся симпатией к этому человеку и должен сказать, что, хотя наше близкое знакомство было оборвано его кончиной, за все последующие годы не встречал человека умнее. Признаю, впрочем, что его репутация немыслимого вольнодумца и распутника была им вполне заслужена, ибо он действительно отличался крайней небрежностью и в одежде, и в манерах, с виду же был весьма похож на обезьяну.

Лет, примерно, за десять до того, как я познакомился с Уайльдами, а именно в 1864 году, доктор Уильям Уайльд, недавно ставший сэром Уильямом, столкнулся с пятнавшим его новый титул громким скандалом. Его бывшая пациентка, некая мисс Мэри Трэверс, обвинила его в непристойных поползновениях. Поскольку это дело получило широкую огласку и подробности, Кейн, безусловно, тебе известны, я не стану приводить их здесь.[50]