Целый час потом я предавался самым разнообразным, но одинаково неприятным мыслям и чувствам. Меня бросало то в гнев, то в отчаяние, я по очереди — негодовал, издевался над своей тупостью, хлюпал носом и клял себя за доверчивость. Мой мир рушился, исходил дымом, и я сидел один, брошенный, на развалинах, среди догоравших углей.

Мамаша Сиу с Эзопом спокойно спали в своих постелях и не слышали ни моих слез, ни моих гневных тирад. Каким-то образом (совершенно не помню, как, я снова туда попал) я опять оказался в кухне и лежал на полу, носом в грязные доски. Слез во мне не осталось, я только всхлипывал, судорожно глотая воздух. Потом я затих, почти успокоился, потом ощущение покоя распространилось по всему телу, потекло по мне к кончикам пальцев. Не осталось ни мыслей, ни чувств. Я стал изнутри невесомым и поплыл на невидимых, безмятежных волнах, отделивших меня от внешнего, ко всему равнодушный. Тогда это и произошло, неожиданно, без малейшего предупреждения. Мое тело медленно поднялось. Движение было настолько естественным, таким простым и спокойным, что с закрытыми глазами я не понял, где я, и открыл их. Поднялся я невысоко — на дюйм или два, — но я там висел, не прилагая вообще никаких усилий, висел, как в небе луна, и чувствовал только при вдохе и выдохе трепетание воздуха в легких. Не знаю, долго ли я провисел, но через сколько-то времени — так же спокойно и медленно, как поднимался, — я вдруг опустился на пол. Все прежнее из меня будто вытекло, я был совершенно пустой, и глаза снова закрылись. Даже не попытавшись понять, что сейчас произошло, я провалился в сон, как камень на дно вселенной.

Проснулся я от голосов и от шарканья ног по деревянному полу. Я открыл глаза и увидел прямо перед собой черную левую штанину мастера.

— Привет, шпендрик, — сказал он, коснувшись меня носком башмака. — Решил выспаться на холодном полу? Не самое удачное место, конечно если ты нарочно не решил простудиться.

Я попытался сесть, однако тело затекло, налилось тяжестью, и всех моих сил хватило только подняться на локте. Голова затряслась от слабости, будто комок паутины, и как я ни тер глаза, стараясь скорей проморгаться, мастер все равно расплывался.

— В чем дело, Уолт? — спросил мастер. — Ты что, ходил во сне?

— Нет, сэр. Не ходил.

— Тогда что случилось? Что за скорбь? Вид у тебя такой, будто ты с похорон.

Я услышал эти слова, и все вдруг вернулось, и я понял, что вот-вот заплачу.

— Мастер, — сказал я, обхватив его ногу обеими руками и прижимаясь к ней щекой. — Мастер, я думал, вы меня бросили. Я думал, вы меня бросили и никогда не вернетесь.

Но, как только я закрыл рот, я сразу понял, что дело не в этом. Отнюдь не мастер был причиной новой вспышки отчаяния и беспомощности, а то самое — то, что недавно произошло и отчего я уснул. Я вдруг живо, до дурноты, вспомнил, как плавал над полом, и со всею возможной ясностью понял, что совершил невозможное. Но ощутил при этом не радость, а отчаянный страх. Теперь я не знал, кто я. Во мне поселилось нечто, что было не я, что-то чужое, незнакомое, страшное, и я даже не решился об этом заговорить. Я заплакал. Я заплакал, и слезы хлынули рекой и, казалось, никогда не иссякнут.

— Милый мой, — сказал мастер. — Мой дорогой, милый Уолт.

Он наклонился ко мне, обнял, прижал к себе и, пока я плакал, все время гладил меня по спине. Потом он снова заговорил, но на этот раз не со мной. Занятый своими переживаниями, я не заметил, что он вошел не один.

— Это самый храбрый парень на свете, — сказал мастер. — Ему слишком досталось в последнее время, так что он просто устал. Возможности тела не безграничны, и, боюсь, наш маленький друг их превысил.

Тут я наконец поднял голову. Оторвался от штанов мастера, обвел кухню глазами и увидел миссис Виттерспун, которая стояла возле дверей на свету. Помню, она была в пальто пурпурного цвета, в черной меховой шляпке, и щеки у нее после прогулки по утреннему морозу горели румянцем. Встретившись со мной взглядом, она улыбнулась.

— Привет, Уолт, — сказала она.

— И вам тоже привет, мэм, — сказал я, в последний раз шмыгнув носом.

— Встречай своего ангела-хранителя, — сказал мастер. — Миссис Виттерспун пришла нас спасать, так что какое-то время у нас поживет. Пока жизнь не вернется в нормальное русло.

— Вы ведь и есть та леди из Вичиты? — спросил я, наконец сообразив, почему ее лицо кажется мне знакомым.

— Да, — сказала она. — А ты и есть тот маленький мальчик, который заблудился в метель.

— Это было уже давно, — сказал я, высвобождаясь из рук мастера и поднимаясь с пола. — Я почти уже все забыл.

— Возможно, — сказала она. — Зато я хорошо помню.

— Миссис Виттерспун не просто друг нашей семьи, — сказал мастер, — она наша главная надежда и деловой партнер. Просто чтобы ты знал, Уолт. Еда, которую ты ешь, одежда, которую ты носишь, огонь в печке, который тебя согревает, — все это у тебя исключительно благодаря великодушию миссис Виттерспун, и я хочу, чтобы ты не забывал об этом: было бы очень печально, если бы ты вдруг оказался неблагодарным.

— Не бойтесь, — сказал я, вдруг ощутив прилив бодрости, и расправил плечи. — Я же не чурбан. Я знаю, как полагается вести себя джентльмену, когда в дом входит приятная дама.

С этими словами я повернулся в сторону миссис Виттерспун, собрался с духом и подмигнул — с таким идиотским, нахальным, с таким приглашающим видом, что едва ли другая женщина удостаивалась подобного. К чести миссис Виттерспун, она отнюдь не смутилась и не покраснела. Она коротко рассмеялась, а потом тоже мне подмигнула, спокойно и хладнокровно, как самая настоящая старая сводня. Я до сих пор люблю вспоминать это наше знакомство, а тогда, увидев ее озорной прищур, сразу понял, что мы станем друзьями.

Я не знал, какие у них отношения с мастером, и почти не думал об этом. Знал только, что она поселилась у нас, избавив меня от обязанностей мойщика и сиделки. С того самого первого утра она взяла хозяйство в свои руки, и дела в доме покатились, будто на новеньких роликах. Если честно, когда я увидел ее в дверях, в красивом пальто, в дорогих перчатках, я в жизни бы не подумал, что она на это способна. Она явно привыкла, чтобы за нее все делали слуги, и выглядела, конечно, отлично, хотя цвет лица у нее был, на мой вкус, слишком бледный, а сама она была слишком хрупкая, то есть тощая, как скелет. У меня она не укладывалась ни в одну категорию, и я долго к ней привыкал. Она была не вертихвостка, не шлюха, не домашнее тесто на опаре, не школьная мымра, не засидевшаяся в девках злыдня, в ней было всего понемножку, отчего мне и не удавалось ее классифицировать, чтобы хоть на два шага вперед понимать, что она сделает дальше. Единственное, что мне было понятно, так это что мастер в нее влюблен. Стоило ей войти, как он становился тихим, начинал говорить мягким голосом, и я не раз замечал, что, когда она отворачивалась, он смотрел на нее, будто был где-то далеко. Поскольку спали они в одной постели и мне было слышно сквозь стенку, как матрас поскрипывал в определенном ритме каждую ночь, я нисколько не сомневался, что и она испытывает к нему те же чувства. Тогда я не знал, что она уже трижды отвергла его предложение, но если бы и знал, вряд ли стал бы над этим раздумывать. У меня было чем занять голову, и это было поважнее, чем любовная история мастера.