Враг наращивал свои силы на нашем направлении, готовя мощный танковый прорыв. Мы уже заметили, что перед началом активных действий их разведчик, "костыль", непрерывно кружил над нашими позициями. Вот и сегодня он повисел с утра и скрылся. А наши дивизии поредели. Пришлось собирать усталых бойцов из разбитых частей, бродивших небольшими группами и одиночкой по лесам. Спустя пять дней с начала войны появилась руководящая установка относительно армии, той, что "от тайги до британских морей… всех сильней", солдаты, обескураженные мощью гитлеровской машины, сдавались в плен целыми подразделениями. Группы, уходящие в разведку, переходили на сторону врага. Переходил дозор. Или один убивал второго и драпал к немцам. Убивали командиров и переходили. Случаев дезертирства было много. Сказывалась не подготовка командиров всех звеньев. Не профессионализмом бить врага, только смешить. Война — не пустая болтовня о лёгких победах и непобедимости. Всех, кто не сдался в плен, а рассеялся, я собирал. Корпус стоял насмерть. Ни превосходство противника в танках, ни бомбёжки, ни сломили упорство корпуса. Фашистские войска, несмотря на мощь, не смогли разгромить нас. Только отдельными успехами обстановку не переломить и войны не выиграть. Мы отходили. Правда, не беспорядочно, а по-умному, ведя бои за каждое село, населённый пункт, высотку. Меня даже наградили орденом Красного Знамени. В разгар боёв под Новоград — Волынском, где немцы пытались обеспечить себе продвижение к Киеву, пришло распоряжение ставки: "Немедленно прибыть в Москву". Меня назначили командующим армией на Западный фронт. Не заехать в городок я не мог. Зашёл в свой дом, где мы с Юлей были счастливы. Прошло так мало и так много. Всё было на своих местах. Я смотрел на горку подушек, которые, она получив в приданное, возила то богатство за собой вместе с вязанными салфеточками с самого Забайкалья. Ноги неприятно дрожали, я сел. Казалось, откроется дверь и впорхнёт на мои руки Люлю: — "Костик, проказник, где ты был так долго? Мы скучали, скучали, скучали". — Покроет поцелуями моё обветренное лицо, а Адуся обведёт цепкими ручками шею. Я представил, как нежный язычок жены проводит по моим потрескавшимся губам, и пнул ногой ни в чём не повинный стул. Всё на месте, только вот их нет. Со стоном упал на те многострадальные подушки. Что за жизнь. Столько провозили в узле за собой, и приходится немцам оставлять. К тому же на этих подушках прошла наша первая брачная ночь. Я, как сейчас помню широко открытые глазки жены: — "Милый теперь я навечно только твоя!"… Сожгу к чёртовой матери, но не позволю, чтоб на них валялся фриц. Позвал адъютанта. Собрал оставшиеся фотографии. Сжёг, кинув к полыхающим подушкам письма. Не справляясь с эмоциями обцеловал костюмчик Ады. Зарылся лицом в вещи Люлю и, вдыхая ещё не выветрившийся запах её тела и духов, дышал, дышал… Нашёл тонкую блузку жены, хотел взять с собой, от порога вернулся. Нет, нельзя, кто-то увидит, поднимут на смех. Достал и, свернув, засунул в карман шифоновую косынку. Ах, если б мы не были, как пёрст одиноки, и были руки, на которые можно было оставить, в такую не простую минуту, дочь… Я бы её не отпустил от себя ни за что. Достаточно проведённых без неё трёх лет в "Крестах". И вот война. Где они? Что с ними? Это сидело занозой не давая в полную грудь дышать… К тому же дела хуже не бывает. Бессонный июль. Откатываемся назад. С тяжёлыми боями. Со страшными потерями. Вслед за нами, не умолкая, катился тяжёлый грохот. Жуткими кострами вспыхивающих взрывов наступает нам на пятки фронт. Измученные бойцы едва переставляли ноги. Кровь, боль, грязь. Дороги запруженные беженцами. Непрерывные бомбёжки. Враг нащупывает и ведёт нас с воздуха. Мысль о семье заняла свой постоянный уголок в голове и сверлит, сверлит: "Где вы, Люлю и Адуся? Куда вынесла вас судьба? Я постоянно думаю о вас, боюсь сойти с ума от боли. Я не хочу думать о плохом. Вы непременно живы и мы встретимся". Но пока каждый день приносит только новые потери. Я заглядывал с надеждой адъютанту в глаза, ожидая весточки. А он отводил взгляд или мотал головой. — "Нет, вам ничего нет". А ведь я пишу вам часто, как могу. Ругая почём зря почту, жду и пишу вновь. Но разве она виновата. Не скоро разберутся в таком хаосе. Я всё понимаю, но сердце не желает мириться, и от этого пишу, пишу и жду ответа и непременно хорошего.

14 июля отправился на машине в Киев. Дорога казалась бесконечной, машина катилась мимо безмолвных, словно вымерших сёл, нескошенных нив, изрытых воронками бомб и снарядов, истерзанными гусеницами. Жаркий ветер мотал полные колосья. Стая ворон опустилась на зрелое поле. Вышел, присел на корточки, вдохнул запах земли. Теперь она пахла не хлебом, а гарью и порохом, кричали и стонали от боли поля. Едем дальше потянулся покрошенный гусеницами подсолнечник и опять стая орущих птиц. Раздолье воронью. "Сколько же ещё мы будем отходит?" Добрались до города только поздним вечером. Киев я не узнал. Чёрный, притихший город, не был похож на прежнего весёлого красавца. Довоенная жизнь бурлила в нём с самого утра. Теперь казалось, что с вечерней прохладой город только начинал жить. Ещё не так давно мы приезжали сюда втроём. Я в штаб округа и они со мной. Гуляли по весёло перемигивающимся огоньками улицам, теряясь в многочисленной толпе. Люлю любила старые города. Днём мы побывали в Лавре, ходили по Подолу. Любуясь городом, бродили по многочисленным пышным паркам. Ей особенно понравились цветущие каштаны. Белые свечки сверлили небо. Её глазёнки восторженно горели. Оглядевшись, не видит ли кто, я сорвал ей гроздь. Она погрозила пальчиком, но зарделась. Говорят, что появились они в Киеве в 1842 году накануне прибытия царя Николая 1. Чиновники желая отличиться, решили высадить завезённые с Балкан экзотические саженцы. И вот Киев весь в каштанах. Звучала музыка, на танцплощадках кружились пары. Отдохнув часок после дневного променада, вечером, шли на Крещатик. Народу прохаживалось тьма тьмущая. Кругом море огней, смех. А сейчас сплошная темень, в которой снуют людские тени. А тогда, Люлю подолгу рассматривала каждый дом. Они все разные, не похожие один на другой в своём великолепии. Так, пожалуй, она увлекалась только в Ленинграде. Как блестели здесь её глаза, звенел счастьем миленький голосок. Я потрогал в кармане платок. "Ты со мной. Люлю, детка, где ты?" Я послал везде запросы, но нигде её нет. Я утешаю себя, что сейчас не время для розысков и её найдут непременно, чуть позже. "А сейчас, родная, я иду по твоему любимому Крещатику один". Клумбы цветов потоптаны и истерзаны колёсами, а Киев так был прикрашен ими. Такая жалость. От воспоминаний першит горло, чтоб отогнать горечь и унять дрожь, достаю папиросы, закуриваю. Тут же со всех сторон на меня зашикали: "Потуши!", "С ума сошёл!", "Нарушаешь светомаскировку!" Сконфуженный быстро смял окурок и забрался в машину. Да, всё так изменилось. Не несутся уже по нему стайкой школьницы, толкая прохожих и выбивая из рук мороженое. "Помнишь? Адуся смеялась и предлагала тебе, в виде утешающего приза полизать своё…" Это воспоминание вызвало на моём лице улыбку. "Я давно не улыбался, спасибо дорогая". Водитель искоса посмотрел на меня. Интересно, что он подумал? Хотя какая разница. "Люлю, чугунный Владимир, осеняя Русь крестом, по-прежнему высится над кручей. Рассказывают, что Киев каждый день бомбят, но он по-прежнему красив и величественен". Вот вспомянул чёрта не ко времени. Завыла сирена, заглушая треск авиационных моторов. Я остановил машину, прислушался. Так и есть. Немецкие. Мы, уходя от бомбёжки, свернули к восточному берегу Днепра. Штаб фронта был в Броварах. На всех дорогах одно и тоже: конные упряжки с артиллерией, колонны грузовиков и люди, люди, люди. Беженцы. Нет, мы ещё их так будем гнать, что пыль встанет столбом! В штабе узнал, казалось совсем сумасшедшую новость: немцы подошли к Смоленску. Бред! Ведь война только началась. Мы держим Киев. А тут — Смоленск. В сердце опять кольнуло:- "Юлия, милая! Добрались ли вы до Москвы? А что, если дорога перерезана и вы плутаете по чужим местам? Если б знал, что так получится, не отпустил бы тебя, золотко моё, от себя. Не зря твоё сердечко упиралось. Правду говорят: благими намерениями выстлана дорога в ад". Остаток ночи провёл в штабе. Немного подремал. Как хотелось проснуться и испытать радость, что всё это только дурной сон. Но так не бывает. Утром отправился к командующему. Я посчитал своим долгом проинформировать о положении 5-ой армии. Он слушал рассеянно. По прежнему отдавая кому-то распоряжения о "решительных контрударах". Я понял, здесь ничего не хотели менять и не собирались посмотреть правде в глаза. А немцы, раскалывая в центре войска Юго-Западного фронта, стремительно продвигались к Киеву. 15июля я покинул Киев. Самолёт зависнув над взлётной полосой взял курс на Москву. Догадывался, что пошлют в Смоленск, и лелеял надежду, что смогу найти хоть какую-то ниточку к семье. "Дорогая Люлю и милая Адуся, сердце разрывается за вас. Пишу постоянно. Я жив, здоров. Бью фашистов. Одно вяжет по рукам, как мне найти вас, мои дорогие и незабвенные. Был в нашем доме. Забрал наши фотографии, остальное сжёг. Подержал в руках ваши вещи. Люлю, береги себя и нашу доченьку. За меня не беспокойтесь. Никакая пуля меня не берёт. Целую вас, скучаю и люблю. Ваш Костя".