крутым. Интеллигентный еврейский мальчик не должен себя так вести. Вспомни, что тебе в детстве говорила твоя бабушка.

Она говорила это громко, чтобы слышали и окружающие люди. Люба присутствовала при этой сцене. Она гуляла с Яночкой и случайно встретилась с Викой.

Эта сцена ударила ее по сердцу, словно презрительная пощечина по открытому лицу младенца. Такова была Вика. Она отказалась от прошлого, надсмеялась над ним, истоптала каблуками-шпильками, чтобы было еще больней.

Но от алиментов Вика не отказалась. Напротив, подала документы в суд сразу же после «печального» расставания. Забрала все деньги с общего счета, оставив там небольшую сумму на мелкие расходы Саше.

Вика иногда звонила бывшей подруге и рассказывала о новой жизни. Люба не очень хотела слушать и, ссылаясь на занятость, прерывала разговор. Но Вика вновь звонила и, захлебываясь от впечатлений, сообщала о новом платье, купленном Рами. О поездке в Эйлат и шикарной гостинице. О путешествии в Турцию с любимым человеком. Подобных «радостей» у Вики было много. Иногда она спрашивала о Саше. И очень удивилась, когда узнала о том, что этот «неудачник» устроился работать по специальности и получил солидную зарплату.

Люба не желала обсуждать недостатки и достоинства Саши с его бывшей супругой. Она прямо сказала об этом Вике.

– Подруга, а не запала ли ты на моего Сашку? – хитрым голосом спросила Вика. – Может, и защищать его станешь?

– Может и стану, – задиристо ответила Люба. – А тебе-то, какая разница? Вышвырнула, обманула, обобрала, предала, лишила сына мужика и еще что-то от него хочешь?!

– Вот как заговорила, – холодным голосом произнесла Вика. – Успокойся, ничего мне от него не нужно. Хочу забыть как страшный сон.

– Вот и славно, – тоже холодно ответила Люба. – Ему будет спокойней.

– А ты, я вижу, время не теряла. Только одно не могу понять, зачем тебе «питаться изжеванной и выброшенной едой»?

Люба бросила трубку. Она понимала, что разрыв в их отношениях неизбежен. Удивлялась себе, как могла раньше выслушивать откровения этой подлой женщины, выливавшей на нее помои собственной души и извращенного разума. Было противно и стыдно за свое терпение. «Хватит себя наказывать, – остановила поток самобичевания Люба. – Она не достойна того, чтобы о ней так долго думать. Вычеркнуть из жизни и не общаться в дальнейшем».

Больше Вика не звонила.

Люба презирала себя за подобные разговоры. Задавала себе вопросы, почему она должна занимать чью-либо сторону в чужих семейных разборках? Но отвечала сама себе: «Человеческая подлость должна быть наказуема!» Ей не хотелось быть третейским судьей. Разобраться бы со своими проблемами, которые сливались на ее голову каждый день как из душа горячая вода – тоненькими, но многочисленными струйками. Сашины проблемы почему-то волновали ее не меньше. Она явно ощущала, как его чувства и переживания текли сквозь нее горячими ручейками. Обжигали и ранили, растекаясь по всем закоулочкам души. Она не хотела в этом признаваться даже себе. Гнала эти мысли. Еще в роддоме Люба поклялась, что ни один мужчина больше не найдет в ее сердце места! Ни один не сможет изменить установленные только ею правила жизни! Ни один не повлияет на ее судьбу! Ни одному она больше не скажет: «Я люблю тебя»! Эти «ни» преследовали ее особенно часто в последнее время. Люба не заметила, когда суровые «ни», стали ударяться о ее отношение к Саше. Сперва ударяться, а затем потихоньку разбиваться. Она каждой извилиной своего критически настроенного мозга противилась этому. Но девичье сердце прощало собственную слабость.

«А что особенного, собственно говоря, происходит?» – задавала себе вопрос Люба. – Мы не любовники. Просто друзья. Он даже ни разу не попытался меня поцеловать. Да что там поцеловать?! Не решался даже обнять! Я для него – единственный близкий человек в этой стране. Так получилось. Скоро появится много друзей на работе и все решится само собой».

Эти мысли немного успокаивали и укрепляли в прошлой антимужской убежденности. На самом же деле, в их справедливость верилось с трудом. Проникая через пелену словесных хитросплетений, она интуитивно начинала понимать суть их отношений. Люба лихорадочно металась между прошлым ужасающим опытом и надеждой на иное будущее.

«Остановись, – приказывала себе. – Мы только друзья и не более. Только друзья. Только…».

Действительно, это смущающее душу «только» не давало покоя.

16

После окончания четвертого курса Люба серьезно задумалась о переезде в Израиль. Продолжать сидеть на иждивении родителей, было невыносимо. Работы ни для кого не было. Отец почти не получал зарплату. Мать не работала. Люба никуда устроиться не могла. Спасала отчасти бабушкина пенсия и огород на даче. Хотели продать ее, да она оказалась никому не нужной. А с другой стороны, дача стоила бы столько, сколько два китайских пуховых пальто. Этого добра в доме хватало. Поэтому лишаться какой-никакой «кормилицы» было неразумно.

Узнав о намерении дочери, Рита Марковна схватилась за сердце, а отец заявил, что не отпустит их одних в новую страну. Слово «чужую» Лазарь Семенович не принимал по отношению к Израилю. Если дочь будет настаивать, то он поедет с ней и внучкой. От этих слов мать хваталась не только за сердце, но и за голову. Она пыталась говорить с бабушкой Раей об отъезде семьи на постоянное место жительства, но встречала категорическое «нет». Старая женщина «искренне» говорила: «Оставьте меня здесь одну больную и немощную умирать и уезжайте. Я не хочу быть для вас обузой и тормозом. Езжайте, я не обижусь». Она произносила эти слова с особым пафосом жертвенности, полагая, что они произведут должный эффект. Но кроме мучений никакого эффекта ни у кого эти слова-заклинания не вызывали, так как произносились каждый день на протяжении пяти последних лет. Любе она говорила: «Пойми меня, деточка, в этой земле лежат мои родители, муж. Куда я от них?». Когда с тещей пытался говорить зять, начиная издалека, обосновывая и аргументируя необходимость и важность отъезда, она резко обрывала его: «Отравите меня, чтобы я вам не мешала жить!». Услышав такое, Гольдштейн старший поспешно уходил, оставляя за собой почти истерический крик любимой тещи: «Я мало для вас сделала? Всю жизнь положила, и на кого? Что я теперь имею взамен? Цурес и только. Неблагодарные…»

Но решать было необходимо. Любу раздражало всё в их доме. И не потому, что она не любила этих удивительных людей, а потому, что не могла ничем помочь ни себе, ни близким. Из-за этого все чаще и чаще вспыхивали споры с матерью. Рита Марковна тоже нервничала и часто срывалась то на бабушку Раю, то на мужа, то на Любу.