— Полно! Все еще может наладиться. Речь идет (могу тебе это сказать) об одном советнике кассационного суда. Желала бы ты стать супругой председателя судебной палаты? Ладно, если все зависит от господина Кревеля, он непременно что-нибудь да расскажет мне, и завтра я буду знать, есть ли надежда...

— Кузина, оставь мне печатку, — попросила Гортензия. — Я ее никому не покажу... Мамино рождение будет через месяц, я верну тебе с утра...

— Нет, отдай мне ее... Нужно еще сделать футляр.

— Но я хочу ее показать папе, и, когда он обратится к министру, у него, по крайней мере, будет представление о художнике: ведь знатоки не должны срамиться, — сказала Гортензия.

— Ну, хорошо! Об одном только тебя прошу: не показывай печатку матери. Если Аделина узнает о моем возлюбленном, она станет смеяться надо мной.

— Обещаю.

Кузины подошли к двери будуара, и как раз в эту минуту баронесса лишилась чувств. Но достаточно было дочери вскрикнуть, чтобы мать пришла в себя. Бетта побежала за нюхательной солью и, воротившись, уже застала их в объятиях друг у друга: мать успокаивала Гортензию, говоря:

— Ничего, ничего, просто нервы... А вот и отец, — прибавила она, узнав звонок барона. — Не говори ему...

Аделина встала, пошла навстречу мужу, решив сразу же, еще до обеда, пройти с ним в сад и рассказать о том, что предполагаемый брак расстроился, услышать его мнение относительно будущего и попытаться дать ему несколько добрых советов.

Барон Гектор Юло отличался представительной осанкой парламентария и наполеоновского вельможи, ибо имперцев легко было отличить по их военной выправке, по синему, наглухо застегнутому сюртуку с золотыми пуговицами, по галстуку из черной тафты, по всему начальственному облику, свойственному командиру, который располагал неограниченной властью, необходимой при быстрой смене военной обстановки, в какой приходилось действовать. Надо признать, что ничто в нем не выдавало старика: зрение у него хорошо сохранилось, и он читал без очков; багровые прожилки на его продолговатом красивом лице, обрамленном — увы — чересчур черными бакенбардами, указывали на сангвинический темперамент, а живот, стянутый эластичным поясом, пока еще держался, как говорит Брийа-Саварен[24], в пределах величественности. Барственные манеры и чрезвычайная обходительность в обращении прикрывали собою его внутреннюю сущность — то был распутник, собрат Кревеля по кутежам самого низкого пошиба. Несомненно, это был один из тех мужчин, у которых глаза загораются при виде каждой хорошенькой женщины и которые улыбаются первой встречной красотке.

— Ты нынче выступал, друг мой? — спросила Аделина, заметив, что муж чем-то расстроен.

— Нет, — отвечал Гектор, — не выступал, но целых два часа сряду выслушивал утомительную болтовню, а до решения так и не дошли... Ораторы наши занимаются словесными битвами, но все их речи напоминают те кавалерийские атаки, которые не в состоянии рассеять неприятеля! Прошли времена действия, наступило время пустословия, а это не по нраву человеку, привыкшему шагать в строю, — я так и сказал сегодня маршалу на прощанье. Но довольно я скучал на министерских скамьях, дома надо рассеяться... Здравствуй, Коза! Здравствуй, козочка!

Он обнял дочь за шею, приласкал, усадил к себе на колени, положил ее головку на свое плечо, чтобы ощутить прикосновение ее прекрасных золотистых волос.

«Ему скучно, он утомлен, — подумала г-жа Юло, — а я еще должна ему докучать!» А вслух она спросила:

— Ты проведешь вечер с нами?

— Нет, дорогие мои! После обеда я покину вас, и, если бы нынче мы не ожидали к обеду Козу, детей и моего брата, вы бы меня и вовсе не увидели...

Баронесса взяла газету, заглянула в театральный отдел и отложила листок: под рубрикой «Опера» там значилось, что идет «Роберт-Дьявол». Жозефа, которую Итальянская опера полгода тому назад уступила Французской опере, пела партию Алисы. Эта немая сцена не ускользнула от внимания барона, и он пристально посмотрел на жену. Аделина опустила глаза и вышла в сад; муж последовал за нею.

— Ну-с, что случилось, Аделина? — сказал он, беря жену за талию и крепко обнимая ее. — Разве ты не знаешь, что я люблю тебя больше...

— Больше, чем Женни Кадин и Жозефу? — смело отвечала она, не дав ему договорить.

— А кто тебе об этом рассказал? — спросил барон, выпустив жену из объятий и отступая на шаг.

— Я получила анонимное письмо, которое тут же сожгла. В нем говорилось, друг мой, что брак Гортензии не состоялся из-за нашего стесненного денежного положения. Милый Гектор, я никогда бы не сказала тебе ни слова упрека. Я ведь знала о твоей связи с Женни Кадин, а разве я когда-нибудь жаловалась? Но ведь я не только жена, я мать и ради дочери должна сказать тебе правду.

После минутного молчания, страшного для Аделины, сердце которой громко стучало, Юло разнял руки, скрещенные на груди, обнял жену, прижал к сердцу и, поцеловав в лоб, сказал восторженно:

— Аделина, ты ангел, а я негодяй!

— О нет, нет! — отвечала баронесса, закрывая ладонью рот мужу, не желая слушать, как он хулит самого себя.

— Да, у меня сейчас нет ни гроша, мне не из чего дать приданое Гортензии, и я очень несчастен. Но раз ты открываешь мне свое сердце, я могу излить все горести, которые меня душат... Если дядя Фишер оказался в затруднительных обстоятельствах, это моя вина: для меня он подписал векселей на двадцать пять тысяч франков. И все это из-за женщины, которая меня обманывает, которая за моей спиной надо мною смеется, которая меня называет старым крашеным котом!.. Оказывается, удовлетворить прихоти порочного существа обходится дороже, чем прокормить свою семью... Как все это ужасно!.. А я ничего не могу с собой поделать... Пусть я дам тебе обещание, что никогда не возвращусь к этой гнусной еврейке, но стоит ей написать мне два слова, и я брошусь к ней, как бросался в огонь по слову императора.

— Не мучай себя, Гектор, — сказала несчастная женщина в полном отчаянии, забывая о дочери при виде слез, выступивших на глазах мужа. — Постой! А мои брильянты? Спасай прежде всего дядю Иоганна...

— Твои брильянты стоят самое большее двадцать тысяч франков. Этого не хватит, чтобы выручить дядюшку Фишера, побереги их для Гортензии... Завтра я увижусь с маршалом.

— Бедный друг! — воскликнула баронесса, целуя руки своего Гектора.

На этом и кончился выговор. Аделина предлагала свои брильянты, отец «дарил» их Гортензии; она приняла этот театральный жест за великодушный поступок и почувствовала себя обезоруженной.

«Он господин в своем доме, тут все принадлежит ему, и он оставляет мне мои брильянты!.. Да он просто святой». Аделина впрямь верила в это и, конечно, достигла своей кротостью больше, нежели другая достигла бы гневной вспышкой ревности.