Кроме того, я сама рассказала Родиону Потаповичу о родственниках Белосельцевых, младшей сестре Нины Алексеевны Ольге и ее «муже». Конечно, их также следовало включить в «группу поднадзорных», что и подтвердил мне босс.

Что касалось дела о смерти Горового, то его вела окружная прокуратура, и все шло к закрытию данного дела за отсутствием состава преступления.

Я сидела на диване с полуприкрытыми веками и смотрела на тусклый свет лампы.

Вдруг почему-то вспомнился отец. Наверно, потому, что слишком уж много раз за последние часы было произнесено слово «семья». Я находилась в квартире, в старой квартире, отремонтированной на новый лад, но все равно сохранившей неуловимое воспоминание о прежних своих владельцах – генерале Поземове и его жене. Я всегда остро чувствовала пульс других семей, потому что своей собственной у меня, по сути, никогда и не было.

Тот, кого я называла отцом, им не являлся. Да и как он мог быть мне отцом, если его имя было Акира, а сам он приехал в Москву из Страны восходящего солнца. Воспоминания нахлынули на меня: Акира, невысокий, сухощавый и подтянутый, быстрыми шагами входит в грязный детдомовский вестибюль и глядит на меня, семилетнюю девочку, своими раскосыми темными глазами. Мне тогда не понравился его взгляд, я отвернулась и уставилась в окно. За окном льет дождь, липнет к стеклу; деревья хватают промозглый воздух голыми ветвями, а черные комья грязи, зависшие на этих ветках, неожиданно распускают крылья и вдруг оказываются раскатисто каркающими воронами.

И вот мне всегда казалось, что моя память начиналась именно с этого.

Да, и еще с того момента, когда нас, пятерых детдомовцев – четырех мальчиков и одну девочку, меня, Марию, – взял на воспитание японец Акира, последний представитель запрещенной в Японии секты. В нашей стране всегда все было наоборот – то, что разрешено во всем мире, запрещено у нас, а то, что в других странах, мягко говоря, не приветствуется, у нас встречают если не с распростертыми объятиями, то, по крайней мере, откровенно смотрят на это сквозь пальцы. Мне неоднократно приходилось убеждаться в справедливости данного утверждения.

Мы спаялись в одну семью. Не по крови, по душе. После, сравнивая себя с другими людьми и женщинами в особенности, я то боготворю, то ненавижу Акиру за то, что он сделал с нами пятерыми и как он воспитал нас. КЕМ он воспитал нас. Акира держал нас при себе – у самого сердца, как он говорил, – много лет.

Акира учил нас искусству выживания. Возможно, та методика, которую он использовал, чем-то возвращала нас к истокам человечества, в первобытное состояние, но мы не стали питекантропами, не прыгали вокруг костра и не изъяснялись между собой ударами дубины. Напротив, мы стали всесторонне развитыми и очень сильными духовно и физически людьми.

Впрочем, как говорил Акира, мы были такими с самого начала, недаром из многих он выбрал именно нас и сказал нам, что у нас высочайший порог выживаемости. Только это следовало поднять на поверхность, проявить, как фотографию. Ну еще бы: детдомовцы в нашей стране, тогда еще – Советском Союзе. Кому же еще иметь высокий порог выживаемости, как не им?

Не нам?

Как я уже говорила, запрещенная в самой Японии методика Акиры якобы могла возвратить человека в первобытное состояние, благо будила древние подкорковые зоны мозга и сигнальные системы, которые имеются у зверей, но отмерли у современного человека. Его учение основывалось на психологическом погружении в образ того или иного животного. Какого именно – определял Акира по ему одному ведомым критериям.

Во мне он определил пантеру. В моих братьях – а Акира нарек нас, чужих по крови, братьями и сестрой – он узнал медведя, тигра, ягуара и волка. И мы стали ими, не до конца, конечно, благо сидящий внутри каждого из нас зверь не подчинялся воле и сознанию. У зверя нет сознания, его лучшие качества проявляются только тогда, когда он стоит на грани, и тогда инстинкт и первородные импульсы дают команду выжить и отпускают на волю истинный потенциал. Истинную мощь, таившуюся в каждом из нас.

Помню: словосочетание «истинная мощь» каждый из нас понимал по-разному. И когда мой брат-медведь научился одним ударом проламывать кирпичную кладку в полкирпича, Акира положил руку на его плечо, такой невысокий и щуплый рядом с рослым названым сыном, и сказал, что зияющая дыра в стене лишь видимость, что истинная сила не в этом. Акира знал, что человек, не порвавший со своими древними корнями, уходящими в дикую природу, сумеет выстоять там, где зажатый цивилизацией горожанин погибнет. Да, эти рассуждения звучат напыщенно и бессмысленно в огромной сияющей Москве, но ведь и город – джунгли, только каменные. И не всякий сумеет распознать и услышать, что…

Услышать!

Я вскинула пришпиленные дремой веки. Часы пробили два ночи. Телефон пел протяжно, прерывисто и тонко.

* * *

– Нина Алексеевна!

Она вошла в гостиную, в руке ее была трубка радиотелефона, которая звенела синхронно с аппаратом, стоящим на журнальном столике у моих коленей.

– Это он, – отрывисто выговорила Белосельцева. – Это он, вот видите. Сейчас опять будет молчать, и сколько бы ни…

– Я возьму параллельно, – сообщила я. – Соединяйтесь, Нина Алексеевна.

Она послушно нажала кнопку «Talk» на переносном телефоне и поднесла трубку к уху:

– Да, слушаю.

Молчание. Я подняла на Нину Алексеевну взгляд напряженно прищуренных глаз, и она проговорила:

– Почему так поздно звоните? Говорите же! Алло! Алло! Говорите!

Молчание. Нина Алексеевна судорожно сглотнула, и у нее вырвалось:

– Да не молчи ты! Так и говорите, что с Ромой что-то случилось, что он умер, или что вы требуете выкуп, или еще что-нибудь… – Она резко оборвала свою фразу.

В трубке возник какой-то шуршащий звук, а потом один за другим полились короткие гудки. Звонивший снова не пожелал что-либо сказать. Нина Алексеевна опустилась на диван, закрыла лицо руками. Вошел Сергей Георгиевич – он тоже все слышал – и бросился к жене: она сидела, скорчившись и подрагивая узкими плечами – как будто от рыданий, но она не плакала, ее тело сотрясал озноб.

– Нина Алексеевна, – проговорила я. – Выпейте успокоительного. Да… Сергей Георгиевич… вы…

Она высвободила лицо из ладоней:

– Ну, что вы об этом думаете?

Я мягко повела плечами:

– Пока ничего определенного сказать не могу. Звонок в два часа ночи поступил, да. Это подтвердилось. Осталось узнать только, откуда звонили. Если удалось определить, конечно. Босс наверняка связался с кем нужно и теперь отслеживает звонки на ваш номер.

– Но каким образом… – начал было Белосельцев, но тут же осекся: телефон зазвонил снова. Правда, на этот раз не домашний, а мой мобильный. Это наверняка был Родион Потапович.

– Да!

– Мария, попытка определить, откуда звонили, не удалась, – прозвучал глуховатый голос Шульгина. – Странно. Даже если бы набирали Белосельцевых из телефона-автомата, то это все равно можно было определить. А тут – ничего. Как будто звонили… гм… – Босс кашлянул, а я подхватила: