— Я хочу сказать вам кое-что важное, — начал он, придав своему личику серьезное выражение. — Почему народ, который вас так любит, вдруг рассердился на вас? Что вы такого сделали, чтобы так прогневить его?

Людовик вздохнул и промолчал. Он и в самом деле не знал, что ответить.

В это время депутаты Гильотен, д’Эгильон и Лепелетье де Сен-Фаржо сбились с ног, подыскивая помещение для Учредительного собрания. Они осмотрели не меньше двух десятков зданий — монастырей, церквей, рынков, галерей, театров, библиотек, но ни Сорбонна, ни Лувр, ни цирк Пале-Рояля, ни Опера у ворот Сен-Мартен не подошли. Завершив круг, они вернулись в Тюильри и наняли архитектора для перестройки Манежа, а пока проводили заседания в большой часовне при дворце архиепископа Парижского, где было тесно, душно… да ещё и рухнули хоры, придавив несколько человек. "Всё-таки мы не Англия", — не без злорадства подумал про себя Людовик.

Кто-то назвал Лафайета французским Кромвелем. Нет, если в рядах Национального собрания и отыщется новый диктатор, то не он. Маркиз — слишком большой аристократ для "Пивовара", а его идеализм станет главным препятствием на пути к власти. Все хотят пользоваться властью, не неся ответственности за неё. Как этот Мирабо, например, который предлагает королю свои услуги, заигрывая при этом с народом. Ему тоже не стоит доверять, не зря же собственный отец в своё время засадил его в тюрьму, решив, что он представляет собой угрозу для общества.

Кстати, пусть герцог Орлеанский убирается в Лондон, чем плести здесь интриги с Мирабо и содержать на свои деньги целую орду провокаторов. Какое-нибудь дипломатическое поручение придумать можно всегда.

Сколько раз в истории французских королей злейшим врагом правящего монарха оказывался его близкий родственник! Людовик XVI не такой уж простак, как многим бы хотелось; ему регулярно докладывают о том, с кем встречаются и переписываются его брат и кузен. Прованс спит и видит себя регентом при малолетнем племяннике; Орлеан, потомок регента, говорит, что ни о чём подобном не помышляет, но не упускает ни единой возможности навредить королю. Неужели он настолько злопамятен? Когда Филипп получил в наследство Пале-Рояль и вздумал извлекать из него доход, застроив парк уродливыми торговыми рядами, Людовик как-то в шутку сказал ему: "Что, кузен, говорят, вы открыли лавочку? Мы сможем вас видеть только по воскресеньям?" Король не считался острословом, однако эта случайно оброненная фраза в один миг облетела Париж, породив десятки эпиграмм и песенок. Над герцогом тогда потешались все кому не лень, ведь ему пришлось занять четыре миллиона в расчете на будущие барыши, а его лавки никто не желал арендовать или покупать, в то время как богатые владельцы соседних особняков, которым перекрыли вид на сад, затевали одну тяжбу за другой.

Печальный опыт озлобил Филиппа, но ничему не научил: он по-прежнему берет деньги в долг, только теперь — у английских банкиров. Неужели он не понимает, что, подцепив его на золотой крючок, от него потребуют каких угодно услуг? Если верить министру иностранных дел, нехватка хлеба в Париже была вызвана закупками зерна правительством Уильяма Питта через один частный банк, и здесь наверняка не обошлось без герцога Орлеанского.

Это ведь его провокаторы распалили толпу в Сент-Антуанском предместье полгода назад, еще до открытия Генеральных штатов, и натравили её на двух фабрикантов, которые потеряли всё свое имущество и едва успели спастись в донжоне Венсенского замка. Фабриканты хотели отменить акцизы, чтобы снизить цены на импортную муку и хлеб и получить таким образом возможность урезать жалованье рабочим. Между прочим, полиция позже выяснила, что среди мародеров, сжигавших готовый товар и выбрасывавших в окна мебель, не было ни одного из рабочих этих мануфактур. Да и с чего бы им было кричать: "Смерть аристократам!" и "Топить попов!"? Вмешательство французских гвардейцев отрезвило погромщиков, и тут явился владыка Пале-Рояля: горстями бросал в окно своей кареты деньги, призывая народ разойтись. Да разве народ разойдется, когда в него швыряют монеты? Потом появилась герцогиня, которой непременно нужно было проехать там, где гвардейцы построили баррикаду. Её пропустили; за ней устремились погромщики; в стычках погибло несколько десятков человек… Может быть, даже сотен. А главный виновник вышел сухим из воды — как и его зарубежные "партнеры"…

Похоже, беспорядки перестают быть внутренним делом. Нужно воссоздать союз против заклятого врага Франции.

Людовик уже написал испанскому королю, пояснив, что все решения последних месяцев были приняты им под угрозой грубой силы. Пусть его августейший кузен не заблуждается насчёт его истинных чувств и положения: король оказался пленником в собственной столице, дворец стал его тюрьмой, ведь он не может выехать даже в собор Парижской Богоматери! Антуанетта ведет переписку со своими братьями. Кажется, Иосиф совсем плох, это худо, а Леопольд живет во Флоренции. В Австрийских Нидерландах брожение, в Льеже прогнали князя-епископа и провозгласили республику… Если не объединиться сейчас и не дать отпор, власть захватят интриганы. Но только надо всё тщательно продумать, права на ошибку нет…

— Гнусность!

— Мерзость!

— Вся пьеса написана в самом дурном тоне, стихи дрянные, играют плохо, разве что этот Тальма… Да, он хорош, но его не слишком-то и слушают, в зале стоят шум и споры, чуть до драки не доходит.

— Чья это пьеса? — из вежливости спросил Фавра. Ему сегодня было совсем не до театра.

— Жозефа Шенье.

А, Шенье! Гарнизонный офицеришка, бездарный стихоплет, возомнивший себя драматургом. Две первые его трагедии освистали от начала до конца; новую — "Карл IХ, или Варфоломеевская ночь" — запретила цензура, и это оказалось на руку Шенье: он издавал памфлеты против литературной инквизиции и за свободу театра, нанимал людей, которые срывали представления других пьес, требуя трагедию Шенье, и вот добился своего: на премьере во Французском театре было яблоку негде упасть, в ложах сидели Мирабо, Демулен, другие "представители народа". Пьеса о том, как король из религиозного фанатизма убивает собственных подданных! Молодой графоман повторил успех "Женитьбы Фигаро", даже затмил его! Интерес к пьесе не стихает; Морель и Туркати побывали на третьем представлении и явились к Фавра поделиться своим возмущением. Что ж, он прекрасно понимает их чувства.

— Пьеса дрянь, просто люди в зале боятся прослыть сторонниками аристократов, потому и аплодируют. Набрать бы надежных ребят с лужеными глотками, такого вида, чтобы связываться с ними не захотелось, — и вслед за ними все станут свистать и кричать: "Деньги назад!" Один вечер — и готово, нет пьесы!

Морель смотрел на маркиза выжидательно. Всё понятно: чтобы набрать "надежных ребят", нужны деньги, остальное они возьмут на себя. Да их сам Бог послал!

— Господа, трагедия — не в театре. Короля хотят убить, вот чему мы должны помешать!

Оба вербовщика уставились на маркиза с раскрытым ртом.

Можно ли им доверять? А почему нет? Подыскивали же они добровольцев, когда маркиз планировал поход в Голландию на помощь патриотам. Тогда всё опять уперлось в деньги. Проклятье! Дурацкое положение! Французский маркиз, женатый на немецкой принцессе и входящий в свиту старшего брата короля, не имеет денег на собственный выезд, а не то что на собственный полк, и вынужден ютиться с женой и двумя детьми в наемной квартире на третьем этаже старого дома в квартале Марэ! Но теперь-то деньги будут. Дело нешуточное: парижская голытьба затевает поход на Тюильри, Фавра собственными ушами слышал, как санкюлоты обсуждали это в таверне в мельчайших подробностях, и господин де Люксембург, капитан королевских гвардейцев, принял его слова всерьез. Фавра вспыхнул, вспомнив об их утренней встрече. Эти сто луидоров[5] — точно милостыня. Хуже: плата соглядатаю, чтобы и дальше ошивался по кафе, балаганам, кабакам Сент-Антуанского предместья, подслушивая пьяные разговоры. Пришлось взять, а что делать? Но в следующий раз он придет в Тюильри не с пустыми руками: он должен сколотить роту из верных королю людей, готовых явиться по первому зову и защищать своего монарха до последней капли крови.