На производстве Леню приняли настороженно – нечасто люди с такой биографией приходили к ним добровольно. Обычно карьерных комсомольцев и коммунистов на завод отправляли в ссылку, и они никогда потом толком не работали, только пили, отчаянно интриговали в парткоме и мечтали вернуться в те сказочные поднебесные сферы, из которых были изгнаны незаслуженно и несправедливо. Но Бородавка расстался с прошлым уверенно и навсегда, а такие вещи чувствуются безошибочно.

Поработав три месяца в цеху полиамидной нити, он подготовил записку, в которой предложил, как перенастроить оборудование, чтобы экономить примерно пятую часть сырья – полиэтилентерфталата, который в Советском Союзе любовно называли лавсаном. Начальник цеха, вместо того чтобы возненавидеть слишком умного и беспокойного новичка, а потом тихо выжить его с производства, передал записку директору. Предложение показалось полезным, его не стали даже обсуждать на общем совещании руководителей объединения и дали «добро» на проведение в порядке эксперимента. Но эксперимент не удался. Нет, все расчеты Бородавка сделал верно, и «Химволокно» действительно стало экономить те самые двадцать процентов лавсана, ради которых все и затевалось. Только никто не обратил внимания, что по новой технологии резко сократилось количество отходов. Казалось бы, что тут плохого? Но отходы цеха полиамидной нити были сырьем для другого цеха, выпускавшего вторичный гранулят. В результате смежники остались без сырья, план по производству гранулята был сорван, а вместо премий и грамот за экономию руководству объединения пришлось синеть лицом под грозный рев секретаря Промотдела горкома партии: «Не посоветовались! Не обсудили! Авантюристы и вредители!», а потом, выйдя в приемную, глотать нитроглицерин и терпеть сочувственные взгляды секретарши. Хорошо хоть обошлось тогда без строгачей и прочих оргвыводов.

Удивительным в этой истории было то, что пользу эксперимента, предложенного Бородавкой, понимали все. Даже горластые горкомовцы понимали. Объединение экономило, значит, экономило и государство. А гранулят… Если производство невыгодно – его закрывают! Можно подумать, в стране не хватает гранулята!

Но это в идеале, в тех правильных схемах, которые Леня Бородавка изучал в родном Легпроме. А в социалистическом плановом хозяйстве все иначе, здесь работают другие схемы, и определяет все не экономическая целесообразность, вовсе не она.

Линию по производству полиамидной нити вернули в прежний режим работы – черт с ней с эффективностью, лишь бы в горкоме по голове не били. Кстати, Бородавку и после этого случая никто не стал наказывать, наоборот, вскоре назначили заместителем начальника цеха. Он оказался толковым специалистом, какие к нему-то могли быть претензии? Все ведь все понимали.

Понимал все и Леня, только радости новое знание ему не прибавило. Не для того он ушел на производство, чтобы убивать время точно так же, как прежде убивал его с комсомольцами. Сперва он даже хотел уволиться, вернуться в родной институт и преподавать, но место его давно было занято и вакансий не предвиделось. А бывший научный руководитель, Жорж Матвеевич, которому Леня рассказал свою историю, пригласил его – потерпевшую сторону – в ресторан, и за хорошей говяжьей отбивной, под водочку, вспомнил, как в точно такой же ситуации оказался в конце сороковых будущий нобелевский лауреат по экономике Леня Канторович, которого он знал еще с довоенных лет – вместе учились в Ленинграде у Фихтенгольца. Канторович усовершенствовал систему раскроя стальных листов на ленинградском вагоностроительном заводе имени Егорова и сэкономил при этом тоже что-то около двадцати процентов стали. А потом вагоностроительный не выполнил норму по сдаче лома, и, как следствие, Череповецкий металлургический комбинат завалил план по выплавке стали. Скандал дошел до Политбюро, а дело было еще в сталинские годы, так что Канторовича едва не арестовали за вредительство. И новые схемы его отменили, конечно.

– Ты, Ленечка, я вижу, решил, что тебе сломали позвоночник, – обнимал Бородавку крепко уже принявший профессор. – Нет, дорогой, тебе всего лишь слегка наступили на хвост. С тобой вообще обошлись очень и очень порядочно. Такие вещи нужно ценить. Так что выспись, отдохни и иди работай. Все будет хорошо.

– Но, Жорж Михайлович, так же не может длиться вечно.

– Ты о чем, Ленечка? А-а, в глобальном масштабе? Ну, дорогой мой… Может – не может… Семьдесят лет уже без малого протянули. А было ведь хуже, было намного хуже. Сейчас, если сравнивать, – времена золотые. Так что как-нибудь еще поживем, ты об этом просто не думай.

Жорж Михайлович обещал дать знать, если освободится место в институте, и Бородавка вернулся на завод.

Еще когда он начинал готовить эксперимент, обнаружилось, что оборудование в цехе настроено под старую модификацию лавсана, хотя поставщики давно уже, года полтора как, перешли на новую. Тогда Леня не стал говорить об этом начальству, не до того было, теперь же от его идей не то что шарахались, но просили подождать немного, пока шум от скандала уляжется. А между тем из нового сырья можно было делать полиамидную нить прочнее, но главное – тоньше. Цех запросто мог увеличить выпуск процента на три-четыре. И кроме Лени этого знать никто не желал. Если бы он сам перенастроил линию и смог вывозить неучтенную продукцию, никто бы вообще ничего не заметил. «Только что потом делать с полиамидной нитью? Не на базаре же ее продавать?..» – думал Леня, разглядывая в окно соседние корпуса Дарницкого шелкового комбината.

На разработку первой схемы у него ушло почти полгода. Позже он понял, какой она была громоздкой и неряшливой, и уже запущенную, приносящую живые деньги, шлифовал ее еще несколько лет, убирая ненужные звенья, вообще убирая все лишнее, меньше людей – меньше расходов. И меньше риска. Но даже в самом раннем варианте его схема решала главную проблему – сбыт. Полиамидная нить была только сырьем – прогнав ее через цеха шелкового комбината, а затем через мастерские домов быта, он получал на выходе остродефицитную продукцию: ткани и одежду, которые в тех же домах быта и находили покупателя. Самого Лени в этой схеме не было – ни одной подписи, ни единого согласования. Он хорошо платил людям на ключевых местах, его собственный начальник цеха получал дополнительную тысячу рублей каждый месяц. Конечно, деньги решали многое, и тем удивительнее оказалось открытие, которое сделал Леня к концу первого года работы, – даже в его схеме многие работали не только ради денег. Абсурдность сложившейся деловой жизни угнетала всех, и намного сильнее, чем люди готовы были это признать. Одни успели привыкнуть и сжиться с ней, как с дурной погодой с постоянным дождем за окном, другие, хоть привыкнуть и не могли, приучали себя не раздражаться и вообще не реагировать. Став звеном в схеме Бородавки, они вдруг погружались в среду разумных и понятных решений, а деньги, которые аккуратно развозил Леня раз в неделю, были веским подтверждением и того, что их труд и знания стоят больше, и того, что можно нормально работать, можно даже у нас.

– Леня, я же просил предупреждать, если опаздываешь, – начальник цеха встретил Бородавку недовольным бурчанием.

– Сан Степаныч, я влюбился! – картинно вскинул руки Леня.