От внезапных тяжелых шагов Агата подскакивает. Вжимается в стену – и очень вовремя: две знакомые фигуры выступают из темноты дальнего зала, две страшные фигуры в грязных перьевых шубах: одна женская, невысокая, полная, с нечесаными кудряшками, а вторая – мужская, грубая, высокая, и шуба на ней будто снята с ребенка. Фигуры ступают тяжело, мамми пятится спиной вперед, паппи шепотом поторапливает ее, а между ними болтается спящее детское тельце: мальчик лет девяти-десяти, хорошенький и чистенький, немного похожий на Берта, ласкового хитренького Берта из Агатиной команды. Мамми и паппи останавливаются всего в нескольких шагах от Агаты и пытаются отдышаться.

– Ждем здесь, – говорит паппи, – он придет сюда.

– А интересно, – говорит мамми задумчиво, – на что сгодится этот мальчишка. Петь? Танцевать? В поварята? Воин-то из него явно никудышный.

– Может, они его самого съедят, – говорит паппи и хохочет.

– И ты туда же, – обиженно говорит мамми. – Не едят они никого!

– Да понятно, – говорит паппи примирительно, – я так, в шутку. А ты тоже о глупостях не думай. Не наше дело, кто на что сгодится. Пусть мальчишка хоть горшки им выносит – нам, к счастью, по головам платят, а не за таланты ихние.

– И то правда, – отвечает мамми со вздохом. – Хотя иногда, знаешь, мне это несправедливым кажется. Помнишь ту маленькую, беленькую? Вот за нее бы…

В этот момент одна из дверей зала приоткрывается, и Агате кажется, что в комнату вошел гигантский святой Винсент – такой, каким его проносят в День святого Винсента по всем улицам, когда жителям надо приклеивать к его штанам и пиджаку самые новые монетки, какие найдутся в кошельке. Одежда человека, вошедшего в комнату, так сияет камнями и золотым и серебряным шитьем, что мамми и паппи жмурятся и даже спящий на полу мальчик трет полуприкрытые веки.

– Вот, Веселый Майстер, вот, майстер Гобрих, доставили в лучшем виде, – говорит паппи дребезжащим от угодливости голоском. – Сильный, здоровый мальчик.

Сияющий майстер Гобрих присаживается на корточки над мальчиком, и Агата видит, что на майстере маска – поразительная маска, черная, с длинным носом, закрывающая весь верх лица. Длинными тонкими пальцами с несколькими драгоценными перстнями на каждом майстер Гобрих осторожно похлопывает мальчика по щеке.

– Нам бы получить свою плату, если вам угодно, майстер Гобрих, и бежать по своим делишкам, – дребезжит паппи, и Агата вдруг понимает: этому огромному безжалостному человеку сейчас очень страшно. И ей, Агате, тоже.

Майстер Гобрих нехотя достает из расшитого золотом кармашка своего жилета крохотные щипчики и вытягивает из левого рукава камзола длинную серебряную нитку. Эту нитку он протягивает мамми. Та аж задыхается от восторга.

– Вы так щедры, майстер Гобрих, – квакает она.

– Ступайте, пока я не отрезал от нее половину, – холодно говорит майстер Гобрих, и Агате кажется, что мамми и паппи просто растворяются в темном пыльном воздухе пустых бальных залов этого жуткого этажа.

Майстер Гобрих рывком поднимает спящего мальчика – голова у бедняги запрокидывается, – взваливает его на плечо и собирается выйти через неприметную серую дверку в конце зала.

«Они чудовища, Ласка!» – вспоминает Агата мамин голос и вдруг слышит свой собственный, дрожащий от страха – и все-таки произносящий очень громко, громко, насколько у Агаты хватает сил:

– Отпустите его немедленно! Куда вы его несете?!

Майстер Гобрих медленно поворачивается и вглядывается в темноту. На дрожащих ногах Агата делает шаг вперед, к узкой полоске света из ближайшей двери – в этом зале много-много разноцветных дверей, красных, синих, зеленых, голубых. Не говоря ни слова, майстер Гобрих быстро подходит к Агате и вцепляется длинными тонкими пальцами ей в плечо, да так крепко, что Агата взвизгивает. Быстро-быстро Гобрих тащит Агату за собой к низенькой серой дверке.

– Пустите меня! Да пустите же! – кричит Агата, чуть не плача от боли в плече, но майстер Гобрих словно вовсе не слышит ее – дверка распахивается, он проталкивает Агату внутрь, укладывает сонного, уже ворочающегося мальчика на софу, а сам садится в широкое, низкое бархатное кресло и принимается рассматривать Агату, как занятную зверушку в Зверином Доме, куда папа часто водил маленькую Агату смотреть на редких голубых габо, и на медведерров, и на крошечных ручных единорогов, жевавших мох в маленьких стеклянных клетках.

– Маленькая грязнуля, – говорит с усмешкой майстер Гобрих, – как же ты сюда попала? Первый раз вижу ребенка, который пришел сюда своим ходом. Откуда ты взялась, а, маленькая грязнуля?

На секунду Агате становится стыдно за то, что вся она и правда перемазана кладбищенской грязью с ног до головы – того и гляди, испачкает что-нибудь в этом удивительном кабинете с прекрасными картинами, резными столами, бархатной мебелью и подранными обоями, но миг – и Агатин стыд сменяется злостью: вот еще, будет она стесняться какого-то похитителя детей, пусть и разряженного, как святой Винсент! Она уже готова выпалить в лицо майстеру Гобриху, что ей надо попасть на пятый этаж, в город Азувим, готова потребовать, чтобы он показал ей, как туда подняться, но в последний момент что-то подсказывает ей, что откровенничать с этим человеком – плохая идея. «Сама разберусь», – думает Агата, а вслух говорит:

– Я… Я заблудилась.

Майстер Гобрих смотрит на нее и кривит губы.

– Ах, значит, заблуди-и-и-илась, – говорит он. – Интересно. Ну что ж, считай, что теперь ты пришла, куда следует. Тут тебе будет… нет, не хорошо и не плохо, а ровно так, как надо. Как тебя зовут, девочка?

– Агата, – говорит Агата.

– Нет, девочка, – терпеливо говорит майстер Гобрих. – Так зовут твою святую, верно? Мы здесь не очень-то верим в святых, у них слишком много правил, а мы не любители правил – если, конечно, не мы их устанавливаем. Каждый человек должен называться собственным именем и гордиться тем, кто он есть. Мы здесь гордимся тем, кто мы есть, – и если ты будешь очень хорошо себя вести, ты, может быть, даже узнаешь мое имя, хотя я в этом очень сомневаюсь. А у тебя, девочка, есть, мне кажется, кое-какие поводы гордиться собой. Давай попробуем еще раз: как тебя зовут, девочка?

Агата чувствует, что у нее в животе медленно разрастается большой холодный шар, словно кто-то катает там снежок, и этот снежок все растет, и растет, и растет. Она отлично знает, о чем говорит этот человек, вот только имя, коротенькое имя, о котором он спрашивает, – нет, это никому не называют, это для самых родных, самых любимых, тех, кому ты готов доверить свою жизнь и смерть, это имя папа шепчет Агате иногда, целуя ее на ночь, это имя из всех Агатиных друзей знает только Торсон – Агата помнит, как они с Торсоном назвали друг другу собственные имена, сидя в замке в тот ледяной день, когда бабушка Торсона заболела, и потом долго молча глядели в ледяную воду… Но тогда – тогда все было иначе, тогда Торсон был рядом, а в колледжии у Агаты была команда, которой Агата доверяла, как самой себе (и даже гладенькому Берту немножко доверяла!), и мама с папой… А сейчас Агате страшно, очень страшно – и она одна, совсем одна. Если назвать этому человеку свое собственное имя, он наверняка поверит, что Агата готова быть хорошей послушной девочкой, и будет легче выяснить, что это за место и как поскорее отсюда выбраться, – но в эту секунду сонный полный мальчик, принесенный сюда мамми и паппи, привстает на диване, трет кулаками глаза, смотрит на Агату в недоумении – и Агате вдруг мерещится, что это Торсон, Торсон недоуменно смотрит на нее, Торсон не понимает, как она вообще…