Распутин посидел недолго, вскочил и опять мелким шажком засеменил по гостиной, бормоча что-то бессвязное. Говорил он глухо и гугниво.

За чаем мы молчали, не сводя с Распутина глаз. Мадемуазель Г. смотрела восторженно, я – с любопытством.

Потом он подсел ко мне и глянул на меня испытующе. Меж нами завязалась беседа. Частил он скороговоркой, как пророк, озаренный свыше. Что ни слово, то цитата из Евангелия, но смысл Распутин перевирал, и оттого становилось совсем непонятно.

Пока говорил он, я внимательно его рассматривал. Было действительно что-то особенное в его простецком облике. На святого «старец» не походил. Лицо лукаво и похотливо, как у сатира. Более всего поразили меня глазки: выраженье их жутко, а сами они так близко к переносице и глубоко посажены, что издали их и не видно. Иногда и вблизи непонятно было, открыты они или закрыты, и если открыты, то впечатление, что не глядят они, а колют иглами. Взгляд был и пронизывающ, и тяжел одновременно. Слащавая улыбка не лучше. Сквозь личину чистоты проступала грязь. Он казался хитрым, злым, сладострастным. Мать и дочь Г. пожирали его глазами и ловили каждое слово.

Потом Распутин встал, глянул на нас притворно-кротко и сказал мне, кивнув на девицу: «Вот тебе верный друг! Слушайся ее, она будет твоей духовной женой. Голубушка тебя хвалила. Вы, как я погляжу, оба молодцы. Друг друга достойны. Ну, а ты, мой милый, далеко пойдешь, ой, далеко».

И он ушел. Уходя в свой черед, я чувствовал, что странный субъект этот произвел на меня неизгладимое впечатленье.

Днями позже я снова побывал у м-ль Г. Она сказала, что я понравился Распутину и он желает увидеться снова».

Новая встреча состоялась через несколько лет и оказалась для Григория Ефимовича роковой.

Перед отъездом из Петербурга в 1909 году Распутин встретился с Витте. Сергей Юльевич вспоминал: «Распутин предложил тогда в беседе со мною очень оригинальные и интересные взгляды; так, например, он сказал, что толпа вечно жаждет чуда. А между тем она совершенно не замечает величайшего из чудес, ежечасно совершающегося на наших глазах, – рождения человека.

Все, что Распутин говорит, он сам передумал и перечувствовал. Я сказал ему тогда:

– Послушай, Распутин, зачем ты собственно ко мне пришел? Если об этом узнают, то скажут, что я через тебя ищу сближения с влиятельными салонами; а тебе скажут, что ты поддерживаешь сношение с вредным человеком.

– Ты прав, братец, – сказал Распутин».

Распутин стал ближайшим другом несчастного цесаревича. Григорий Ефимович сознавал, что болезнь Алексея – это его, Распутина, наиболее крепкая связка с царской семьей. 6 мая 1909 года «старец» писал о цесаревиче: «Оля (Алексей) будет торжествовать у них, потому что Оля будет очень следить за примером, вот: что не от сего созданье, как не было такого Царя и не будет.

Взгляд его похож на Петра Великого, хотя и была премудрость у Петра, но дела его были плохие – сказать: самые низкие. Сам Господь сказал: «Много вложу и много взыщу», премудрость его познаем мы, а за дела судить будет Сам Бог. А ваш Оля не допускает до себя никаких разных смущений, если ему не покажет пример. Вот мои конфекты, как знаете, так и кушайте. Алексея очень в душе имею, дай ему рости, кедр ливанский, и принести плод, чтобы вся Россия этой смокве радовалась. Как добрый хозяин, насладились одним его взглядом взора из конца в конец. Золотые детки, я с вами живу. Миленький мой Алексеюшка и деточки, с вами я живу и часто вспоминаю детскую и там, где мы с вами валялись. С вами живу. Я скоро приеду к вам. Я бы сейчас приехал, но надо икону привести на закладку вашему Николаше дяде».

В 1910 году в Петербург к Распутину переехали его дочери, которых он устроил учиться в гимназию. В том же году началась первая кампания в прессе против «старца», который теперь рассматривался как заметное явление государственной жизни. Православный писатель Михаил Новоселов напечатал в «Московских ведомостях» несколько критических статей о Распутине, усомнившись в его безгрешности и назвав его «духовным гастролером».

В ноябре 1910 года царский духовник Феофан (Быстров), ставший к тому времени противником Распутина, был удален из Петербургской духовной академии и назначен епископом Таврическим. В Петербург он больше не вернулся. В 1912 году епископа Феофана перевели в Астраханскую епархию; а в 1913 году – в Полтавскую. В начале 1911 года Феофан предложил Святейшему Синоду выразить неудовольствие императрице Александре Феодоровне в связи с поведением Распутина, чем вызвал еще большее неудовольствие царской семьи.

В 1912 году Новоселов выпустил в своем издательстве брошюру «Григорий Распутин и мистическое распутство», обвинявшую Распутина в хлыстовстве и критиковавшую высшую церковную иерархию. Брошюра была запрещена и конфискована прямо в типографии. Газета «Голос Москвы» была оштрафована за публикацию выдержек из нее. После этого в Государственной Думе последовал запрос к МВД о законности наказания редакторов «Голоса Москвы» и «Нового Времени».

Надо сказать, что образ жизни «старца» давал достаточно пищи газетчикам. 6 августа 1912 года филеры сообщали о Распутине: «Пошел по Гончарной улице, где в доме № 4 встретил неизвестную барыньку, по-видимому, проститутку, и зашел в упомянутый дом, где помещалась гостиница, пробыл с ней двадцать минут».

Гончарная улица была местом промысла дам легкого поведения, и Григорий Ефимович туда частенько наведывался. Посещал Распутин и другие злачные места вблизи гостиниц с номерами на час: ««Отправился на 1-ю Рождественскую улицу, подходил к нескольким проституткам и с одной из них отправился в гостиницу, д. № 2 по Суворовскому проезду, и через 1/2 часа вышел один и отправился домой».

По мнению Жевахова, дурную славу Распутину создал… интернационал, т. е. революционеры: «Не успев с одного конца, еврейчики зашли с другого и гениально использовали ту близость, точнее, то доверие, какое питали к Распутину Их Величества, и стали ковать ему противоположную славу. Сделать это было тем легче, что Распутин, как я уже указывал, с трудом удерживаясь на занятой им позиции «святого» и оставаясь в несвойственной ему среде или в обществе людей, мнением которых не дорожил, распоясывался, погружался в греховный омут, как реакцию от чрезмерного напряжения и усилий, требуемых для неблагодарной роли «святого», и дал повод говорить о себе дурно. Этого было достаточно для того, чтобы использовать имя Распутина в целях дискредитирования священного имени монарха.

Период славы Распутина, как «святого», кончился.

Наступил второй период славы – противоположной.

Все чаще и чаще стали раздаваться сначала робкие, единичные голоса о безнравственности Распутина, о его отношениях к женщинам; слухи поползли, и скоро вся Россия, а за нею и Европа заговорили о Распутине, как воплощении векового зла России.

Будем внимательно следить за последовательным развитием дьявольски хитрой игры интернационала.

Слава Распутина, как «святого», была нужна для того, чтобы вызвать к нему доверие государя и императрицы; противоположная слава была нужна для обратной цели, для того, чтобы опорочить священные имена.